Оскар Уайльд и его драматургия

Парадоксы Уайльда почти всегда являются эффектным вызолом, который он бросает обществу и господствующим в нем понятиям. Блестящие по форме, остроумные, полные наблюдательности, они небезобидны. Злоба, с которой его преследовали и топтали английские мещане всех рангов, когда он поскользнулся на жизненном пути, объяснялась не столько их высокой нравственностью, сколько обидой на то, что писатель выставил их на посмешище.

Уайльд не принадлежит к числу перворазрядных гениев, которые, как Шекспир или Л. Толстой, стали великими учителями жизни. Создания его пера лишены всеобъемлющей полноты и великих прозрений о сущности жизни. Как сатирик он не равен ни Свифту, ни Щедрину, ни Шоу, ибо никогда не горел негодованием против социального зла и не бичевал пороков, искажающих человека. Но в своем роде он блестящий мастер, и, зная точно меру его дарования, границы его кругозора, читатель и зритель всегда получит удовольствие от знакомства с произведениями Уайльда.

3

Зрелые драматические произведения Уайльда распадаются на две резко отличные группы. Одну составляют его трагедии: «Герцогиня Падуанская» (1883), «Саломея», (1893), незаконченная «Флорентийская трагедия» и фрагмент «Святая блудница, или Женщина, покрытая драгоценностями». Два последних отрывка были найдены в бумагах писателя и опубликованы посмертно.

В этих произведениях Уайльд предстает перед нами как поздний романтик и символист. Они не претендуют на внешнее правдоподобие. Сюжеты их далеки от современности. В центре внимания изображение сильных и роковых страстей. Акцентирование эмоциональной жизни делалось Уайльдом в противовес современной бытовой драме. По сравнению с английской драматургией тех лет Уайльд считался очень смелым в выдвижении на первый план эротических мотивов. Английская буржуазная «моральность» тогда не допускала этого. Ни «Герцогиня Падуанская», ни «Саломея» при жизни автора на английской сцене не ставились. Это объяснялось не причинами художественного порядка, а нравственной чопорностью английской буржуазной публики. «Саломея» вообще считалась произведением столь же предосудительным, как в начале 1920-х годов романы «Улисс» Дж. Джойса и «Любовник леди Четтерли» Д. Г. Лоуренса. В других странах, в частности в России, ничего нравственно предосудительного в «Саломее» не нашли, и эта драма имела большую популярность в первые два десятилетия нашего века.

«Герцогиня Падуанская» создана в духе поздней английской драмы эпохи Возрождения, и критикой давно было замечено, что как название, так и весь строй произведения свидетельствуют о том, что Уайльд взял себе за образец трагедию одного из современников Шекспира Джона Уэбстера «Герцогиня Амальфи». Уайльд положил в основу действия сложную интригу, в которой главными мотивами являются любовь и месть. В пьесе много мелодраматических эффектов, некоторые ситуации весьма театральны, но для сцены она слишком растянута и многословна. Уайльду нельзя отказать в четкости характеристик персонажей, хотя, может быть, он несколько чрезмерно подчеркнул контрасты между ними. Несомненным достоинством драмы является ее стих, и русский читатель находится в выгодном положении, имея возможность познакомиться с этим произведением в переводе такого выдающегося мастера поэзии, как Валерий Брюсов.

«Саломея» была написана Уайльдом по-французски. Он понимал, что пьеса такого рода не сможет попасть на английскую сцену. Французскую же публику подобным сюжетом нельзя было бы смутить. Уайльд писал «Саломею» для великой французской актрисы Сары Бернар, и, как справедливо заметил один английский критик, создавая роль героини, автор имел перед глазами не столько образ библейской царевны, сколько прославленную трагическую актрису: «Если в характеристике и можно найти недостаток, то он состоит в том, что Уайльд изобразил не Саломею, а Бернар…»[3]

В основе этой небольшой, но эмоционально насыщенной и напряженной драмы тот парадокс страсти, о котором Уайльд впоследствии писал и в «Балладе Рэдингской тюрьмы»:

«Возлюбленных все убивают,
Так повелось в веках,
Тот — с дикой злобою во взоре,
Тот — с лестью на устах,
Кто трус — с коварным поцелуем,
Кто смел — с клинком в руках!»[4]

Нет необходимости спорить с Уайльдом о понимании любви. Его изображение страсти имело явно декадентскую окраску: любовь и смерть связаны неразрывным единством. Эта идея проходит через многие произведения буржуазной литературы XX века.