Оскар Уайльд, или Правда масок

Позабыв на время о материальных заботах, Оскар Уайльд приобретал все большую известность. «Повышенное внимание, которое критики уделяют его поэтическому сборнику, свидетельствует о том, что личность автора и его успех в обществе не оставили мир прессы безразличным»[155], — заметил Ф. Харрис. Даже постоянные выпады «Панча» против «наистраннейшего из странных», приводящие в восторг яростных противников входящего в моду увлечения эстетизмом, способствовали укреплению легенды о легкомысленном эстете, которого можно встретить на Риджент-стрит или Сент-Джеймс-сквер в коротких французских штанах, шелковых чулках и обшитой шнуром куртке, с букетом лилий или даже подсолнухов в руке, останавливающегося время от времени у какого-либо кафе, чтобы освежить подсолнух, который, с его легкой руки, стал модным атрибутом в обществе. Оскар Уайльд, принц эстетов и крестный отец «душек», кучки повсюду сопровождавших его томных юношей и изнеженных девственниц в греческих туниках, играл свою новую роль вполне серьезно, даже если сам не очень верил во все происходящее. Вокруг пожимали плечами, возмущались и припоминали кое-какие эпизоды из его оксфордской жизни; Уайльду не было до этого дела; у него наконец оказалось достаточно средств, чтобы удовлетворить свои изысканные потребности, он был готов бросить вызов викторианскому обществу и собирался в турне с серией публичных выступлений; брат Уилли так писал об этом в «Уорлде»: «Благодаря удивительному успеху своих „Стихотворений“, мистер Оскар Уайльд получил приглашение выступить в Соединенных Штатах»[156].

Глава II. ЭСТЕТСКОЕ ТУРНЕ

Человечество принимает себя слишком всерьез. В этом заключен первородный грех нашего мира. Если бы пещерный человек умел смеяться, ход развития истории был бы иным.

Уилли Уайльд по-братски переусердствовал и явно поторопился с анонсом американского турне Оскара, а главное, сделал неправильный вывод о том, что издание поэтического сборника за океаном стало возможным благодаря известности автора в Соединенных Штатах. Известность была, но скорее скандальная.

В субботу 23 апреля 1881 года лондонская Опера-Комик стала свидетелем необычного наплыва публики. На сцене шла премьера пьесы У. С. Гилберта и сэра Артура Салливана «Терпение», и в зале был полный аншлаг. Причем в тот же день Эллен Терри и Генри Ирвинг играли в «Чаше» Теннисона; мистер Кембл вместе с Мэрион Терри были заняты в пьесе Чарльза Рида «Маски и лица», а Сара Бернар должна была выйти на сцену театра «Гэйети» с труппой Жимназ. Свои места в ложе заняли леди Уайльд, Фрэнк Майлз и Оскар Уайльд в вечернем наряде с зеленой гвоздикой в бутоньерке.

Занавес поднялся, и на сцене появились сэр Реджинальд Банторн в роли чувственного поэта и сэр Арчибальд Гросвенор в роли поэта идиллического в окружении хора девственниц. Зал оживился: в первом персонаже все узнали Данте Габриэля Россетти, а во втором — Оскара Уайльда. Девушки играли на лютнях и мандолинах, воспевая свою любовь к герою Реджинальда Банторна, а тот, в свою очередь, пытался изобразить портрет своего соперника — Гросвенора: «Если вы гуляете по Пиккадилли с цветком лилии или подсолнуха в руках, то каждый встречный на вашем цветочном пути скажет: коли он довольствуется растительной любовью, что не подойдет мне ни в коей мере, то каким же необыкновенно чистым должен быть этот молодой человек!»[157] Чтобы не оставаться в долгу, Арчибальд Гросвенор еле слышно бормотал: «Я трубадур с разбитым сердцем, разумом эстета и вкусами простолюдина… Да, я эстетичен и поэтичен». Публика была в восторге; средневековые и эстетские аллюзии встречали аплодисменты и взрывы хохота. Встаньте так, присядьте вот так, побольше гримас и ужимок, старайтесь быть плоским и угловатым… В каждом слове актеров содержался намек на лондонского денди, и публика все чаше бросала взгляды в его сторону. Когда дело дошло до одежды, смех усилился: одежда сценического героя точь-в-точь повторяла сегодняшний костюм Уайльда. Вся публика в зале, не в силах сдержаться, обернулась к нему, когда Банторн сказал о Гросвеноре: «Этот японский юноша. Юноша в сине-белом наряде»[158]. Уайльд с интересом следил за тем, что происходило на сцене, и улыбался при упоминании о синем фарфоре, страсть к которому перешла к нему от Уистлера. Когда занавес опустился, он наклонился к матери и заключил: «Карикатура — это дань, которую посредственность платит гению».