Осколки

ХЬЮМАН: Я имею в виду эти стоны и вопли внутри нас. Вы мучаетесь не из-за чего, Филипп, не из-за чего! Хочу открыть вам тайну: ко мне на прием приходят самые разные люди, но среди них нет ни одного, кто бы так или иначе не подвергался преследованиям: бедные со стороны богатых, богатые — бедными, черные — белыми, белые — черными, мужчины — женщинами, женщины — мужчинами, католики — протестантами, протестанты — католиками, и все вместе взятые — конечно евреями. Преследуют всех! Иногда я думаю: может, это то, на чем держатся эта страна? Но что самое удивительное — никогда не встретишь человека, который сам бы преследовал других.

ГЕЛЬБУРГ: Вы думаете, что и Гитлера нет?

ХЬЮМАН: Гитлер? Он-то как раз — великолепный пример преследуемого человека. Я слышал его — он квакает, словно слон ему на член наступил! Что они сделали с этой прекрасной страной? — Огромное квакающее болото. (Берет свою сумку). Сестра скоро придет.

ГЕЛЬБУРГ: В чем же выход?

ХЬЮМАН: Ни в чем — в зеркале. Никто не спросит: а я-то что делаю? Нет, с таким же успехом можно потребовать, чтобы он отправился в саму преисподнюю. (Берет сумку). Простите ей, Филипп, — это все, что я могу вам сказать. (Усмехается). Но это — самое легкое, это я говорю по собственному опыту.

ГЕЛЬБУРГ: А что же самое трудное?

ХЬЮМАН: Может, простить самому себе. И евреям. Ну, а уж если говорить, то и всем гоям. Знаете, это самое лучшее для души.

Хьюман уходит. Гельбург один, глядит в пустоту. Маргарет ввозит на коляске Сильвию. Обращается к Сильвии.

МАРГАРЕТ: Я пойду, Сильвия.

СИЛЬВИЯ: Спасибо, что посидели со мной.

ГЕЛЬБУРГ: (с легким кивком). Благодарю, миссис Хьюман!

МАРГАРЕТ: Кажется, вы опять немного порозовели.

ГЕЛЬБУРГ: Ну, да, я только что обежал вокруг квартала.

МАРГАРЕТ: (заливисто хохочет). Я всегда знала, что и в этом черном смокинге скрывается немного юмора!

ГЕЛЬБУРГ: Ну, вот. Теперь-то до меня дошла суть анекдота.

МАРГАРЕТ: (смеется, к Сильвии). Я постараюсь заглянуть завтра. (Обоим). До свидания!

Маргарет уходит, робкое молчание между ними.

ГЕЛЬБУРГ: Тебе хорошо в той комнате?

СИЛЬВИЯ: Так лучше, больше покоя у каждого из нас. Как ты себя чувствуешь?

ГЕЛЬБУРГ: Я хотел бы извиниться перед тобой.

СИЛЬВИЯ: Я ни в чем тебя не виню, Филипп. Эти растраченные годы… Я знаю, это я их растратила. Думаю, я всегда знала, почему так поступаю, но ничего не могла с этим поделать!

ГЕЛЬБУРГ: Если бы ты только поверила, что я никогда не желал тебе ничего плохого, тогда все было бы…

СИЛЬВИЯ: Я верю. Но я должна тебе кое-что сказать. Когда я сказала, что мы не должны больше спать вместе…

ГЕЛЬБУРГ: Я знаю…

СИЛЬВИЯ: (с нервным ожесточением). Да не знаешь ты! Я пытаюсь тебе кое-что объяснить! (Берет себя в руки). Почему-то я часто думаю о том, какой я была когда-то. Ты еще помнишь дом моих родителей? — Полный любви. Никто ничего не боялся. У нас же, Филипп, вечно надо было чего-то остерегаться, или кого-то, кто собирался нас обмануть, или еще что-нибудь. Тридцать лет подряд ходила я на цыпочках, но теперь хватит, я ненавижу это. Все, что я сделала, — глупо и смешно. Я не в состоянии обрести себя вновь в этой жизни. (Хлопает по бедрам). Или вот внутри этого, что даже и ходить уже не может. Я — не это, но это во мне. Во мне, и никогда меня не оставит. (Плачет).

ГЕЛЬБУРГ: Нет. Понимаю. Я не говорил тебе правды: вечно я пытался скрыть это, но всегда страх мой был больше, чем казалось.

СИЛЬВИЯ: Страх? Перед чем?

ГЕЛЬБУРГ: Перед всем. Перед Германией. Перед мистером Кейзом. Перед тем, с чем мы могли столкнуться здесь. Думаю, страх мой намного больше твоего, в сотни раз больше! И при этом, черт побери, существуют еще и китайские евреи.

СИЛЬВИЯ: Что ты имеешь в виду?

ГЕЛЬБУРГ: И они китайцы! А я трачу свою жизнь на то, чтобы смотреть на себя в зеркало! Я никогда не смогу понять, почему мы не такие, как все, но я не хочу больше жить в страхе. И если я сейчас выживу, то должен буду постараться изменить себя. Сильвия, любимая моя! Прошу тебя, не обвиняй меня больше. Я знаю, что причинил тебе. И это как нож в моем сердце. (Дыхание его становится затрудненным).

СИЛЬВИЯ: (опираясь на подлокотники коляски). Филипп!

ГЕЛЬБУРГ: Боже всесильный! Прости меня, Сильвия! (Судорога заставляет его принять почти сидячее положение, взгляд полон смертельной тоски).