Осколки

— Так в чем же все-таки дело? — спросила она, опуская вступительную часть нашей светской беседы, за что я был даже благодарен. — Зачем ты пришел сюда и разыгрываешь стоика? Я еще никогда не видела ни у кого такой тяжелый взгляд.

— Я сам не знаю, что здесь забыл, — ответил я.

— Не думаю, что это так, — мягко возразила незнакомка. И была, конечно, права.

— Так и есть, — стоял я на своем.

— Подозреваю, кто-то разбил тебе сердце?

— Ладно, твоя взяла. Допустим.

— Ее вина — или твоя?

Я сел напротив нее у костерка.

— Немного и того, и другого, но я просто принимаю желаемое за действительное, скорее всего. Ей нужна была независимость, а я оказался эмоционально незрелым. Кроме того, после того, чему меня научили мой отец и брат, я слишком боялся за ее сына.

— Вот это поворот! — Она рассмеялась, и я удивился тому, что уголки моего рта тоже поползли вверх; показалось, будто кто-то пальцами надавливает мне на лицо. — Твои друзья посмеялись над проблемами с ней или ты сказал им, что она хочет остепениться, а тебя вся эта фигня пока не интересует?

Ее циничный тон казался наигранным, но с этим я мог и ошибаться — как ошибался уже раньше.

— Похоже, у тебя самой непростые отношения с противоположным полом, — заметил я, на что девушка неопределенно махнула рукой.

— Может быть. — Она отпила немного пива и спросила: — Что ты там нацарапал у себя в тетрадке? Или этот вопрос уже является вторжением в частную жизнь?

Я пожал плечами. Мне никогда не нравилось признавать, что я писатель, потому что люди неизменно не читали моих книг и никогда не собирались этого делать. Я бы ничуть не возражал против этого факта, если бы только мне так часто не бросали его в лицо. Но в ее глазах непреходяще-просительное выражение казалось таким искренним, что я даже не смог отшутиться по-быстрому, глядя в них.

— Я писатель.

— В самом деле? И как тебя зовут?

— Папа-Лама.

Волны ревели рядом с нами. Они звучали и даже пахли, как какие-то разгоряченные животные. Девушка улыбалась будто бы застенчиво, если не приглядываться, но у этой ее улыбки имелось несколько лукавое второе дно — совсем как у меня самого.

— Ага, — протянула она. — Подожди секунду. Это же ты написал «О ламах и людях»?

— Да-да, я. А еще — «Ламу леди Чаттерли».

Огонь начал угасать. Мы прогулялись по близлежащим дюнам и собрали столько плавняка и веток деревьев, сколько смогли. Мой желудок скрутило. Боль пронзила снова, и я чуть не упал ничком. Я вернулся, собрал холодильник, фонарь и одеяла и перенес их к ее костру.

Мы сидели под одеялами, и я обнаружил, что говорю непринужденно. Я рассказал ей про то, что трещины на моем потолке похожи на профиль Люсиль Болл[4]; про ужасные вафли моей матери; про сломанный податчик бумаги в моем принтере; про то, что у меня есть экземпляр «Вопля» с личным автографом Аллена Гинзберга (подписанный лично Алленом Гинзбергом). Я поведал ей об учебниках по криминологии, которые изучал, и о том, как плохо себя чувствовал, когда мой старый пес умер. Гомеру было четырнадцать, и он ослеп так же, как и его тезка, и теперь каждый день я видел, как Улисс и Ахиллес обнюхивают и шарят под диваном, разыскивая его. Я не говорил о Линде. Где-то между делом я назвал ей свое имя, и она сказала мне, что ее саму зовут Сьюзен Хартфорд.

Разговор принял странный оборот, потому что она начала плакать в какой-то момент, и к тому времени я был достаточно пьян, чтобы разразиться слезами за компанию с ней — если бы только мог. Яркие воспоминания потеряли остроту, расплылись и притупились. Привкус крови у меня во рту усилился. Я обнял девушку, и она заплакала у меня на груди, не потрудившись объяснить, в чем же дело. Утешительных слов у меня не нашлось, так что я смолчал. Треск костра и рев волн послужили лучшей отрадой. Несколько раз Сьюзен что-то бралась говорить, но потом, крепко сжимая губы, загоняла это все в себя, подавляя стон. У нее такие вещи явно получались лучше, чем у меня.

— Ты не понимаешь, — наконец выдавила она.

Я чуть не рассмеялся.

— Да, не понимаю.

— Дела плохи.

— Согласен.

— Реально плохи.

— Хуже, чем вафли моей матушки?

— Да, — сказала она.

— О-о-о.

— Ты не поймешь, — повторила она.

— Хорошо, — откликнулся я.

Секунды тянулись медленнее, чем раньше. Сьюзен посмотрела на меня так, что у меня перехватило дыхание. Она грустно усмехнулась, как человек до того пресыщенный моментом, что и осколки стекла показались бы такому легким блюдом. Ее рука поднялась, чтобы коснуться моей щеки, но пальцы застыли в воздухе, будто уткнувшись в стену.

Этот единственный жест, как и другие движения, имел большее значение. Никогда в жизни я ни в чем не был так уверен, как сейчас. Я не знал, в чем заключалось это значение, что оно повлечет за собой или в чем будет его смысл для меня в конце концов, но силы, стоящей за этим, было достаточно, чтобы отрезвить меня.