Осколки неба, или Подлинная история The Beatles

– Не надо, я лучше очки сниму. Вот, – она близоруко прищурилась, – я тебя совсем не вижу. Ну давай, читай, – она нетерпеливо заерзала на стуле и потерлась щекой о его плечо.

– Ладно. Это называется «Пес-борец». Слушай.

«В привеселом царстве-государстве, за морями дальними, за холмами да за пальмами жили да жевали граждане и горожанки, горожане и гражданки. И было их, если верить, несметная рать – тридцать девять!

И вот наступило время урожая. Что и отметили, не возражая. Песни плясали, горя не знали, пляски пели, пили да ели. Короче, на всю кукушку да на морскую ракушку!

А господину Пэрри в этот день в полной мере полагался сюрприз. (Это был не каприз. А трамбиция.)

И вот Пэрри распахивает дверри, и все тут видят, глазам не веря, – не говорящего кита и не хитрющего кота, и даже не усатого скворца, а настоящего пса-борца!!!

Ну? Кто схватится с эдаким чудищем?! Хоть борьба и не драка, но борец-то – собака!»

Джон замолк.

– А дальше? – попросила Синтия.

– Что же может быть дальше?! – удивился Джон. – Тут ВСЁ написано!

«Вот так бредятина!» – подумала Синтия. Но вслух сказала:

– Да, конечно. Но хотелось еще. Ты – гений, Джон. Я всегда это знала.

Он подозрительно посмотрел на подругу, но, не обнаружив в беззащитной серости ее глаз ни тени иронии, успокоился. И спросил:

– Ты чего это не спишь?

– А ты?

– Ну, я… я… работаю.

– А я спала. Проснулась, тебя нет. И сразу соскучилась.

Джон взъерошил ее светлые волосы.

– Ладно, девочка, – сказал он, – пойдем спать.

– Спать? – разочарованно переспросила та.

Джон засмеялся.

– Ладно. Как получится…

Синтия проснулась только в два часа дня. Сегодня – воскресенье, и можно никуда не спешить. Несколько минут она лежала не двигаясь, задумчиво разглядывая потолок. Но вот она заметила, что глаза открыл и Джон.

– И все-таки, милый, – спросила она без предисловий, – я не пойму: в каких мы с тобой отношениях?

– В дружеских, – не моргнув и глазом, ответил Джон, перевернулся на бок и обнял ее.

– Ясно, – покивала она. – И это значит, что когда приедет мама, мы снова будем жить отдельно. Так? Снова, как дети, будем прятаться от «взрослых», узнавать, у кого из твоих друзей сегодня пустая квартира и брать ключи? На час… Мне это так надоело!

Джон рывком уселся на постели.

– Говори уж прямо! Ты намекаешь на то, что я должен на тебе жениться?! – спросил он с такой интонацией, словно уличил ее в тягчайшем преступлении.

– Да нет, я не о том, – пошла на попятные Синтия, хотя, конечно же, имела в виду именно это.

«Дружеские отношения» между ними начались месяц назад, когда Синтия, Филлис Мак'Кензи, Джон и еще несколько ребят отправились в кафе «Йе Крейк» отметить конец семестра. Денег не оказалось ни у кого, кроме Синтии, и она купила всем пива. Джон все время подначивал ее. Если кто-то выражался крепко, он увещевал: «Не выражайтесь так при мисс Пауэлл, разве вы не знаете, что она – монахиня?..»

И в тот же вечер в однокомнатной квартире-студии Стюарта на Гамбьер-Террас, после ужина из рыбы и картошки, разложенных на газете, он взял ее – на грязном матрасе, брошенном на пол среди банок с краской.

Она любила Джона вместе со всеми его комплексами, вместе с его желанием перещеголять всех, всегда и во всем.

Я скромный, скромный, скромный
Застенчивый насквозь,
Я словно пес бездомный,
Что вынь, отрежь и брось.

Такой я от макушки

И аж до самых пят.
В округе все подружки
Об этом говорят…

Это был ее любимый и очень показательный стишок Джона. И она не сердилась на него даже тогда, когда он, выскочив из постели в самый ответственный момент, хватал гитару и принимался набрасывать новую мелодию. Не раньше и не позже.

Иногда он бывал нежным и послушным, как ребенок. И тогда ему даже нравилось, если она тихонько журила его. Она словно восполняла дефицит материнской опеки, которой он недополучил в детстве…

Но иногда он являлся заполночь, а иногда и пьяный. И тогда он был ужасен. Тогда, если Синтия позволяла себе сделать ему хоть одно самое незначительное замечание, он взрывался потоком брани и, закончив чем-нибудь вроде – «Заткнись, дура!..», не разуваясь, заваливался спать.

После подобных выходок он не оправдывался и по утрам заявлял: «Я – музыкант. Меня не переделаешь. Я – или такой, или никакой. Выбирай…»