Осколки одной жизни. Дорога в Освенцим и обратно

Проходили дни. Еще день и еще, я не знала, какое было число. Мы отмечали только воскресенья, так как в эти дни не работали. Но это не было отдыхом, наоборот, эти дни были еще более трудными. Приходилось выстраиваться на бесконечные переклички и мерзнуть при этом, тогда как на работе мы хотя бы согревались. По вечерам я произносила маленькую молитву, которую позаимствовала у венгерского поэта Яноша Арани:

Благодарю тебя, Боже,
За наступившую опять ночь,
Одним днем меньше
Земной боли.

Мы с нетерпением ждали ночи. Я пыталась внушить себе, что сон — это реальность, а дни — кошмар, который кончится, когда усну ночью. Тогда я увижу опять своих любимых, буду разговаривать со своим парнем, буду есть вкусную еду, которую готовила моя мать, и гулять в нашем саду среди цветов и фруктовых деревьев. Утром я рассказывала Ливи о том, что видела во сне, и считала часы до встречи с родителями в Сигете. Ливи слушала молча, но хотела знать все детали — как выглядела мама, как она была одета, что мы ели, как выглядел сад. Обо всем этом я рассказывала ей, когда мы шли на работу под дождем и резким холодным ветром.

Обычно мы шли свободным шагом, а не маршировали в ногу, как этого хотели наши охранники. Поэтому они приказывали нам петь походные песни, и тот, кто не маршировал в ногу, получал удар палкой. Они хотели, чтобы прохожие видели бодрую рабочую силу, а не кучу плетущихся людей. Разумнее было угодить им. Поэтому мы маршировали строем и пели, как могли. Придя на рабочее место, мы продолжали петь. Разбирая руины после ночной бомбежки, мы пели песню, которая соответствовала положению вещей: «Мир существует только сегодня». «Кто знает, что ждет нас, что принесет грядущий день?» — пела одна девушка строку из банального венгерского шлягера. Но это наводило на нас тоску, поэтому Рози перешла на более веселый немецкий мотив: «Es gehtalies voruber, es gehtalies vorbei» — «все проходит», — и мы подхватили песню. Скоро мы уверовали в то, о чем говорилось в песне, и наши голоса стали звучать радостней. Охранники начали нервничать и заставляли нас молчать, но когда мы умолкали, песню подхватывали другие группы работающих поблизости, когда же им запрещали петь, мы запевали снова. Наконец эсэсовцы потеряли терпение и пригрозили, что будут стрелять. Это возымело действие. Мы не ожидали такой сильной реакции; мы только хотели досадить им, но боялись обозлить.

Главной нашей задачей было приободрять друг друга. Мы держались вместе, придавая друг другу силу. Большинство из нас были знакомы с детства, и я боялась даже думать о том, что будет, если нас разлучат. Думаю, что мы потеряли бы волю к жизни. Когда у одной кончались силы, всегда находилась другая, которая отвлекала ее от мрачных мыслей. Мы чувствовали свою ответственность друг за друга и старались поддерживать надежду во всех.

Жизнь продолжается

Однажды в холодный, но солнечный зимний день Кати и меня послали рубить дрова в лесу поблизости от нашего места работы. Работа была тяжелая, но мне она нравилась, мне нравилось уходить в лес, подальше от шума. Нас сопровождал Вильгельм, единственный охранник, который иногда проявлял человеческие чувства. Было раннее утро, по дороге мы любовались восходом солнца. Сосны стояли в тяжелых шапках снега. Кругом валялись срубленные деревья. Наша задача заключалась в том, чтобы обрубить ветки и распилить стволы деревьев на дрова, которые следующая группа заберет для отопления помещения охраны. Работая, мы заметили маленькую старушку в черном платке, стоявшую за деревом перед маленькой хижиной. Она пристально смотрела на нас, затем вернулась в свою хижину, вышла через некоторое время и, как только охранник отвернулся, несколько раз приглашающе кивнула. Я старалась понять, чего она хочет.

— Кати, ты видишь старушку, которая машет нам?

— Кажется, она хочет, чтобы мы подошли к ней.

— Лучше не надо. Может быть, это ловушка?

— Какая ловушка? Ведь это только старуха.

— Никто до сих пор не осмеливался подойти к нам. Зачем это ей?

— Давай подойдем поближе и посмотрим, чего она хочет.

Мы смотрели на нее, но подойти все же не решались.

— Смотри, она опять зовет.

Старушка снова вошла в дом. Через минуту она вышла, держа что-то в руках. Что это, бутерброды? Похоже.

День подходил к концу. Мы украдкой поглядывали на старушку, которая продолжала звать нас, и то входила, то выходила из дома.

Ближе к вечеру мы решили, что Кати отвлечет внимание охранника, а я подойду к старушке. Я начала собирать дрова, делая все более широкие круги. Я вспомнила, что иногда нам позволяли оставлять ветки и сучья для нашей печки в лагере, и спросила у Вильгельма разрешения. Он кивнул. Через минуту я дала Кати сигнал. Она начала длинно рассказывать Вильгельму о своих школьных годах, зная, что это ему интересно. До войны он был учителем. Я собрала все свое мужество и подошла к старушке. Когда я приблизилась настолько, что мы могли слышать друг друга, она прошептала:

— Не бойся, я тоже еврейка.