Осколки разбитой кружки

– Знаешь перекресток Озаровской и Магистральной? Там сейчас пиццерия какая-то стоит на углу. На том месте много лет назад сидел один нищий, Иоанн. Ну, прозвище у него такое было. Мне мимо него приходилось каждый день по два раза проходить в школу и обратно. Вот он еще как-то подталкивал меня признаться родителям, правду сказать, и все повторял мне, что я должен простить себя самого, иначе всю жизнь буду виноватым себя ощущать. Я его побаивался тогда, все называли его сумасшедшим и все такое, но все равно, он был тогда единственный, кто пытался хоть что-то сделать для меня в случае с той кружкой. Однажды я заметил – по осени уже было, даже зима, точно, зима настала – что его ботинки все изорванные были и в дырах, что даже пальцы видать. А он все время на холодной земле сидел. Тогда я взял однажды и принес ему старые зимние ботинки Овида, которые мне должны были перейти от него. Овид – это брат мой, старший. Я средний ребенок, – почему-то пояснил эту деталь Аран. – Так он за эти ботинки аж расплакался там, на моих глазах. Когда родители узнали, что я сделал, они ругались долго, кричали и потребовали, чтобы я сам пошел и вернул обувь. У нас не так много денег было, – немного смущенно объяснил он, – трое детей, и родители тогда начинали уже собирать деньги на учебу Овида, и поэтому экономить приходилось на всем. Они просто не могли себе позволить тогда зимнюю одежду для всех троих детей. Вот. А я заявил, что не пойду. Не стану забирать у Иоанна обувь, потому что она ему нужнее. А потом я узнал, что маме пришлось продать брошь бабушки, чтобы купить мне ботинки. Как же мне тогда паршиво было! А уже где-то весной Иоанн умер, от воспаления легких, кажется. Когда администрация района забирала его тело с улицы, на нем эти ботинки были, хотя уже весна была. Вот после этого я и сорвался совсем. В драки влезать стал, курить начал – отец меня за это до полусмерти чуть не побил. Отучить пытался. Я после школы где-то на задворках с приятелями первую сигарету попробовал, а кто-то из учителей заметил и родителям рассказал. И ведь мне тогда не понравилось курить, но больше назло продолжил, когда меня исколотили. Из вредности.

Он отставил кружку на стол и стал просто курить, рассматривая пуговицы на расстегнутых манжетах светло-голубой рубашки. Артур тоже не произносил ни слова, но не сводил с него взгляда. Аран пришел к каким-то выводам: сейчас, когда выговорился, мысли, будто, встали на полки по местам.

– Знаешь, – сказал он, обращаясь в воздух, больше к самому себе, – результат от наших поступков есть всегда. Последствия. И это самое важное и самое страшное, страшнее наказания. Потому что неважно, заслужил ты прощение или получил наказание – не это имеет значение, а последствия. Например, по твоей вине произошла автомобильная авария. И ты боишься, что все, попал, сейчас начнутся разборки, полиция приедет, тебя прав лишат или в тюрьму загремишь. Но неважно, накажут тебя или нет, посадят тебя или права отберут. И даже неважно, простят ли тебя, отпустят ехать дальше, махнут рукой и забьют на все. Нет, – в раздумьях покачал он головой самому себе, глядя прямо перед собой. – Не это, не наказания или прощение важны. А последствие. Потому что последствия есть всегда. Разбитая машина, или покалеченное здоровье. Или смерть. Вот, чего нужно бояться. Какая теперь разница, простили бы меня родители за разбитую кружку, или наказали бы они меня, выпороли за ложь. Неважно. Теперь я живу и разгребаю последствия.

Похоже, он наговорился. Он повернул голову и тоскливо стал смотреть в зеркальное отражение в окне. Точная копия реальности, но в ассиметричной проекции.

– Ты че у нас на факультете делаешь, Рудберг? – неожиданно негромко спросил Артур Гард с забытой дымящейся сигаретой в застывшей в воздухе руке. Аран посмотрел на него, но вместо ожидаемой язвительности увидел в глазах Артура блеск изумления. – На самом грязном и коррумпированном факультете.

Аран удивленно нахмурился, но комментировать не стал, просто ответив:

– А это и есть мои последствия. Мне теперь смелости не хватает бросить все это дело. Учебу, работу. Потому что этого хотят родители. Я слабый человек. Мне теперь ни на что смелости не хватает.

– Это тебе-то смелости не хватает? – цинично усмехнулся Гард, вспомнив наконец про сигарету. – Ага. А то я не видел, как ты за Гоббинса в столовой заступился перед всеми, когда эти придурки… Или как ты методично врагов себе наживаешь среди профессоров. Я бы на твоем месте не осмелился.

– Это не смелость. Это глупость, – закатил он глаза.

– Как скажешь, – в явном несогласии с улыбкой ответил Гард, слегка сощуриваясь.

Аран внимательнее посмотрел на него. Он совсем не понимал Артура Гарда, балансирующего на грани унижающего высокомерия и человеческого сопереживания или простого любопытства. Каждый раз, когда усмешка или равнодушие исчезали с лица Гарда, в его глазах читалась легкая агрессия и противление к Арану.

– Можно тебя спросить кое о чем? – Аран задумчиво вглядывался в лицо сокурсника.

– Рискни.

Аран выждал несколько секунд и наконец спросил: