Осколки Солнца (СИ)

— Какая же ты лицемерка, Клэр, — с отвращением сказал он. — Делаешь вид, что на моей стороне. Что веришь в нашу семью. Но тебе ведь на самом деле наплевать. Считаешь, что я недостаточно хорош для тебя?

— Считаю, что тебе нужно протрезветь.

— Иди к черту.

Патрик выскочил, громко хлопнув дверью. А я осталась собирать осколки. Пустота, которая когда-то давно поселилась в моей душе, и о которой я почти забыла, снова стала расти. Но собственное безразличие к ядовитым словам мужа пугало больше, чем его злость.

Это было впервые, когда Патрик не пришёл ночевать домой. А на следующий день он снова уехал в гастроли, и мы так и не успели помириться.

Спустя месяц, вроде бы, всё начало налаживаться. Но я не чувствовала себя больше счастливой. Да и Патрик изменился. Стал больше пить, реже бывать дома. Иногда я замечала его в дверях своей мастерской, но он больше не заходил внутрь, и не интересовался, над чем его жена работает. А я перестала ходить на его спектакли, и ждать вечером на кухне.

У нас был общий дом и общие друзья. Мы всё ещё делили одну кровать. Только теплоты и нежности между нами с каждым месяцем становилось всё меньше и меньше. А затем началась война.

В середине лета четырнадцатого года в Сараево убили эрцгерцога Фердинанда. Это было во всех газетах и на всех устах. Мне политика была не слишком интересна, тем более тех стран, где я даже не была. Но газетные заголовки становились всё хуже и хуже. А новости все страшнее и страшнее.

В конце июля австрийцами был обстрелян Белград. Некоторые из стран Антанты и союзников Австро-Венгрии начали стягивать войска к своим границам. Первого августа Германия объявила войну Российской империи. А вскоре война коснулась и Франции. Клод, мой глупый и слишком безрассудный младший брат, успешно делающий карьеру адвоката в Тулузе, бросил всё, и первым отправился на фронт. Тулуза, к счастью, находилась далеко от боевых действий, и все же я пыталась убедить родителей при первых же признаках опасности бросать всё, и уезжать в Лондон.

Англичане, конечно же, вступились за своих союзников по Антанте. Первые месяцы войны почти никак не сказались на нашей жизни в Лондоне. Но со временем ситуация начала меняться. Кто-то из приятелей и друзей записывался в добровольцы, кто-то менял работу — все же на искусстве в тяжелые для Европы и Англии дни прожить было сложно. Да я и сама чувствовала, как все редеет ручеек заказов. У мужа дела шли чуть лучше — испуганные, растерянные лондонцы пытались хоть как-то отвлечься от ужасов войны. В цене были патриотические и комедийные постановки. Патрика начали приглашать играть в кино. Когда я впервые увидела фильм, в котором Патрик играл одну из главных ролей, мне захотелось плакать от гордости. Пусть между нами не все ладилось, но в этом момент я счастлива за мужа.

Тем более странным и непонятным для меня было, что Патрик решил отправиться на фронт. В октябре пятнадцатого года, невзирая на все мои возражения, он записался добровольцев в пехоту. То, что спустя несколько месяцев призыв коснулся всю Великобританию, за исключением Уэльса и Ирландии, меня мало успокоило.

Теперь я могла потерять не только брата, но и мужа.

Глава 36. Красный янтарь

Пробуждение не было легким. Горло пекло, в груди что-то неприятно булькало, а в конечностях застыла неприятная ломота. Но больше всего раздражал детский пронзительный голос, напевавший песенку над его головой. Он узнал эту мелодию. Мама напевала её, укладывая его спать. Только вот слова были другие.

Мрачное воскресенье…

Руки, переполненные цветами

Я вошла в нашу комнату с тяжелым сердцем,

Так как уже знала, что ты не придешь.

И пела слова любви и боли,

Я осталась совсем одна и тихонько плакала,

Слушая как завывает сетование зимы…

Мрачное воскресенье…

Я умру однажды в воскресенье, когда чересчур намучаюсь.

Тогда ты возвратишься, но я исчезну,

Свечи будут пылать как жгучая надежда,

А для тебя, без усилий, мои глаза будут открыты.

Не бойся, моя любовь, если они тебя не смогут увидеть

Они тебе скажут, что я тебя любила больше жизни

Мрачное воскресенье*.

Пришлось отрывать глаза. Хотя бы чтобы взглянуть на того ребенка, что сознательно портил ему и так отвратительное настроение.

Изображение было перевернутым. Точнее, лицо. Девушка, совсем юная, с высоким белым лбом, вздернутым носом и тонкими алыми губами. Волосы у неё были прямыми и белыми. Седыми.

— Не узнал? — по-венгерски спросила она. — Как же так? Родную прабабку?

— Реджина? — удивленно выдохнул Михаил, облизав губы.