Осколочек радуги

Оставалось только подать команду — вперед! Но комбриг не забыл еще об одном.

— Что, говорите, сделаем с женщиной? — спросил он.

Никто ничего не говорил. Грозный сам спросил и сам ответил:

— Женщину, конечно, здесь не оставим. Только и с нами ей делать нечего. А ну, позовите мне деда.

Дед — это был бригадный старшина. Усы у старшины еще совсем черные, но его все почему-то называют дедом. Был он из Гречаников, из одной деревни с Середой и одной с ним профессии — лесоруб. За сорок лет скитаний с топором старик изучил пущу, как говорится, назубок.

— Что, дед, до Праглой отсюда далеко? — спросил комбриг, когда старшина подошел.

— Отсюда под солнце надо идти, — отвечал дед не раздумывая. — До Чертова окна будет добрая километра. А там болотом еще километры три… А что?

— Как это — что? А семьи наши где? И надо туда отвести вот эту теточку с девчушкой. Как будто бы девочка?

— Девка, девка, товарищ комбриг, а как же, — отвечала Лида и в первый раз за сегодняшний день улыбнулась. — Моя партизанка.

«Девка» больше не плакала: она с озабоченным видом жадно сосала кусочек бригадного хлеба.

— Ну что ж, коли надо так надо, — сказал, минуту подумав, дед. — Не хочется, правда, да девку жалко. Ну ты, сопливая, иди ко мне.

Верочка на диво доверчиво протянула ручки и даже сказала деду: «Ня».

— О, брат, не бойтесь, — сказал под хохот хлопцев дед, — она знает, с кем дружить. У старшины не только хлеб — у него и сальце найдется. Что, пойдем?

— Ну так что ж, — спохватилась Лида, — дай вам боже счастья, товарищи дорогие.

Она протянула руку комбригу, Середе, Ивану и нескольким хлопцам, стоявшим поближе. Когда же дошла до Женьки, о чем-то, видно, подумала или вдруг вспомнила, потому что неожиданно обняла хлопца и крепко, как брата, поцеловала.

— Женечка… родной мой…

И заплакала.

— Ну, целоваться — это дело такое, а плакать зачем? — прогудел басом дед.

Сказав это, он повернулся уходить, но тут же остановился.

— Счастливо, хлопцы! — уже не сказал, а крикнул он, так как навстречу им поплыл, затопал железный, конный, гремящий поток.

— Счастливо, дед! — кричали конники. — Гляди там только, грибами не объешься!

И снова смеются, уже на рысях, — непокорные, славные, родные хлопцы!

ДВАДЦАТЬ

 ТЕПЛОХОДИК «Глория» идет с Капри на север. Темная осенняя ночь окутала Неаполитанский залив.

После знойного дня на верхней палубе холодно. Не хочется там стоять и снова думать о том, что и ты наконец дышишь воздухом итальянского юга; не хочется слушать повсюду тот же плеск волн, любоваться звездами, теми же, что и дома; не хочется глядеть даже на совсем уж экзотический, косой пунктир огней канатной дороги на склоне далекой, невидимой пирамиды Везувия.

Сижу на нижней палубе, съежившись у окна, и, усталый после трех суток туристской беготни, то окунаюсь в легкую, блаженную дремоту, то выплываю из ее глубин… Туда, где неутомимый шорох ног и неумолчный гомон, где снизу доносится однообразный и, кажется, в самое нутро проникающий безжалостный стук моторов.

А в грезах столько света, лазури, зелени! В зеркале трех последних дней вижу залитое солнцем море — и вблизи, под нами, и вдалеке — из окна поезда или автобуса; пестреют в густой листве лимоны, пышно высятся вечнозеленые огромные зонты пиний, карабкаются по склонам гор цепкие кривые стволы оливковых деревьев; по широким долинам бредут, влача за собой плуги, сивые смирные волы, стоят серые шалаши из пампасной травы и такие же серые, только чуть поменьше, ульи. На фоне яркой морской синевы, величественно-грозных вулканических громад и таких же, кажется мне, извечных мраморных руин античности так просто, по-сегодняшнему, по-домашнему зеленеют головки капусты…

И слышен смех над водою — звонкий, неудержимый.

Она хороша — твоя родина, мой молодой синеокий амико![16]

Если б я умел, я сказал бы тебе об этом еще третьего дня, как только увидел окутанный мглой Неаполь, как только торопливо зашагал по его улицам — то широким, с пальмами и зелеными жалюзи роскошных особняков, то узким с вывешенными знаменами нищеты — мокрым и сухим тряпьем… В Риме я немало высказал бы тебе и под сводами Пантеона, где теплится вечный огонь над гробницей Рафаэля, и в ватиканском музее, у витрин с рукописями Галилея и Петрарки, и в развалинах знаменитого цирка, где камни и по сю пору дышат запекшейся кровью рабов, и в храме «Святого Петра в цепях», где боязно становится, что вот сейчас он — уже не библейской легендой, а гением твоей земли рожденный Моисей — взорвет своей мощью не только темный маленький костел, но и весь старый квартал вокруг этого узилища искусства…

Она прекрасна твоя Италия.

Странно только и обидно, что за три дня и две ночи я не услышал здесь ни одной песни…

Правда, тут окончательно рассеялось мое наивное представление о вечно беззаботных певцах с мандолинами… Поглядев на дымные заводы, белые дворцы и могучие корабли, я как-то совсем по-новому понял, что все это сделано вами, веселыми людьми, у которых и в труде можно многому поучиться.

А песни я так и не услышал…