Осколок(Проза и публицистика о Великой Отечественной войне)

— Ну уж, будто и нету, — глаза у сестры ревниво и весело сверкнули. — Да знаете, какие у нас сестры, какие санитарочки! Оля, Женя, Таня, Галя, другая Галя…

Больные невольно слушали не очень понятный для них разговор.

— Я знаю, все вы очень хорошие, все добрые, заботливые, — согласился Смольников. — Еще Ася. Наташа, вы… А вот Ларисы нету.

— Ларисы?.. Почему Ларисы?..

Смольников молчал.

— Почему Ларисы? — еще раз спросила сестра.

— Была такая Лариса. Меня в бою спасла. Осколок этот — память о ней.

У сестры дрогнули губы. «Смольников, — вдруг вспомнила она, — военная газета, статья о белом домике…» Когда погибла Лариса, им вместе с похоронкой прислали эту газету, и они с мамой ее читали.

— И белый домик? — чуть слышно спросила сестра и, держась за спинку кровати, вдруг заплакала.

— Домик? — Смольников недоумевающе посмотрел на сестру. — Откуда вы знаете?

Ему показалось, что он ослышался, что слова о белом домике почудились, вероятно, потому, что он вспомнил о Ларисе и об осколке.

К сестре спешили встревоженные больные.

— Вы присядьте. Успокойтесь. Откуда вы знаете о домике? — снова спросил Смольников.

Палата притихла. Словно чем-то испуганная, девушка подняла заплаканные глаза.

— Вы сказали о Ларисе… Я вспомнила газету, белый домик. Лариса Грачева — моя родная сестра.

— Сестра? — прошептал Смольников. — Я не знал, что у нее есть сестра…

Люди замерли, они молчали, боясь нарушить тишину, словно что-то очень хрупкое и драгоценное. А так и было в действительности. Хотя бы на короткое мгновение сейчас была нужна тишина.

Первым заговорил Смольников, тот, кто и имел на это право.

— Тогда сохраните осколок у себя, на память о белом домике… А мне подарите фотографию сестры. Я никогда не видел Ларису.

Правда Севера. 1975. 13 сентября.

Рукавичка

На общей кухне стояли пять столиков самых разных размеров. На них постоянно гудели и шипели примусы и керосинки. Хозяйки готовили завтраки, обеды, ужины для своих семей, иногда мирно судачили, но частенько и схватывались в словесной перепалке. Неистовое гудение примусов тогда захлестывалось, словно приумолкало, хотя горелки и полыхали.

Двух из тех хозяек теперь уже нет, остальные живут в разных концах города в новых квартирах.

Авдотья Семеновна навестила свою бывшую соседку по старой квартире. Ульяна Егоровна несказанно обрадовалась гостье. Конечно, чаек, разговоры, воспоминания…

Горести у женщин хотя и давние, а душу не перестают точить. У Авдотьи Семеновны с фронта не вернулся сын. В конце войны, перед самой победой, получила похоронку на мужа Ульяна Егоровна.

— Гляди-ко, какую мне, Егоровна, памятку прислали, — и Авдотья Семеновна вытащила из сумки изрядно поношенную и залатанную рукавицу.

— Да кто прислал-то? На что она тебе? — удивилась Ульяна Егоровна.

— А ты вспомни-ка…

И вспомнили.

…Когда в квартире не стало взрослых мужчин, три домохозяйки поступили работать — две на механический завод, третья — на лесную биржу. Почти совсем прекратились кухонные ссоры. Чтобы не грустить, не маяться в одиночку, сходились вместе, вязали и шили рукавицы для фронта, для советских воинов. Первое время войны город считался тыловым. Фронт, правда, и позднее не проходил через него. Но некоторое время спустя в небе стали появляться вначале одиночные «рамы», потом гитлеровцы стали бомбить город массированно. Свободные от работы женщины и старики дежурили на улицах. В часы налетов за городом ухали зенитки, неведомо когда и откуда подвезенные для защиты населения и предприятий.

Вспомнилось, как самая старшая из соседок по квартире, было ей уже за семьдесят, просилась в госпиталь сиделкой или уборщицей. И когда ей очень вежливо, со словами благодарности, отказали, она обиделась, мол, не доктором и не сестрой милосердия прошусь, а помыть там что или у больного посидеть…

— А вот вспомни-ка, — задумчиво произнесла Авдотья Семеновна, — рукавицы мы шили?

— Ну, шили.

— А я в каждую рукавицу записочку засовывала, — так, мол, и так, воюй, милый, и домой возвращайся с победой. Дак вот, эта рукавица-то — моя.

— Ну?

— Вот и сама не думала, не гадала. Верно ты, Егоровна, говоришь, много годов-то прошло. А только приходит ко мне почтальонша и подает не то посылочку, не то письмо толстое. Говорит: «Вам бандероль. Распишитесь». Что такое — никак сообразить не могу. Смотрю, все верно: и по адресу, и по фамилии — мне. Расписалась в книге, а открывать боюсь. Потом думаю: да ведь не бомба же там. Распечатала, значит, а в бандероле этой — рукавица. Сразу узнала — мной вязана. А в рукавице еще шоколадина громадная. И бумаги лист — письмо. Ha-ко, почитай.

Письмо было написано четким красивым почерком, видимо, под диктовку другим человеком. Подпись в конце была неуверенная, словно хромающая: Федор Голубцов.