Оскорбление нравственности

— Ну, знаете, есть пределы, за которые я не могу заходить, — вспылил хирург, решив почему-то продемонстрировать профессиональную этику. — Я давал клятву Гиппократа и должен ее соблюдать. Рецепта на два галлона я вам не дам. Самое большее, что могу выписать, — это тысячу кубиков. А если Веркрамп хочет, чтобы их вывернуло покрепче, пусть щекочет им в горле птичьим пером.

— А тысячи кубиков хватит?

— С трех кубиков их каждого вырвет по 330 раз, — ответил хирург. — Но смотрите не перестарайтесь. Я и так еле успеваю выписывать свидетельства о смерти.

— Старая вонючка, — выругался Веркрамп, когда сержант Брейтенбах вернулся от оптовика с двадцатью шприцами и тысячью кубических сантиметров апоморфина. — Ну да черт с ним. Теперь нам нужны слайды голых черных девок. Пусть полицейский фотограф займется этим прямо в пятницу, как только коммандант уедет.

Пока его заместитель подобным образом готовился к отпуску начальника, сам коммандант Ван Хеерден вносил в свои планы срочные поправки, вызванные полученным от миссис Хиткоут-Килкуун письмом. Когда майор Блоксхэм приехал с этим письмом, коммандант как раз проходил мимо стола дежурного, направляясь к выходу.

— Письмо для комманданта Ван Хеердена, — сказал, входя, майор.

— Это я, — откликнулся коммандант, обернувшись от двери. — Рад с вами познакомиться, — и энергично потряс руку майора.

— Блоксхэм, майор, — нервно представился тот. Полицейские участки всегда действовали на него не лучшим образом.

Коммандант распечатал конверт из плотной розовато-лиловой бумаги и пробежал письмо.

— Начало охотничьего сезона. Всякий раз так, — сказал майор, как бы предлагая тем самым дополнительные объяснения. Его сильно обеспокоило, что коммандант побагровел буквально у него на глазах. — Мне очень неприятно, что так получилось. Извините.

Коммандант Ван Хеерден поспешно засунул письмо в карман.

— Н-да. Действительно. Гм-м. — Он явно не знал, что теперь говорить.

— Передать что-нибудь?

— Нет. То есть да. Я остановлюсь в гостинице, — ответил коммандант и собирался было на прощание снова пожать майору руку. Но Блоксхэм, не попрощавшись, выскочил из полицейского участка и уже стоял на улице, с трудом переводя дыхание. Коммандант поднялся к себе в кабинет и вновь, в состоянии сильного возбуждения, перечел письмо. Получить послание подобного рода не от кого-нибудь, но от миссис Хиткоут-Килкуун он никак не ожидал.

«Ван, дорогой, — читал он снова и снова, — мне страшно неудобно вам об этом писать, но я уверена, что вы все поймете правильно. Мужья — всегда такие страшные зануды, правда? Генри ведет себя как-то странно. Мне бы очень хотелось, чтобы вы остановились у нас, но, я думаю, для всех нас будет лучше, если вы остановитесь в гостинице. Генри собирает своих друзей по клубу, и он уперся как осел. А кроме того, я думаю, в гостинице вам будет намного удобнее. Кормиться вы сможете с нами. Пожалуйста, дайте мне знать, что вы согласны, и не сердитесь. Любящая вас Дафния». От письма сильно пахло духами.

Коммандант как-то не привык получать от чужих жен надушенные письма на розовато-лиловой бумаге с неровными краями. Поэтому содержание письма его сильно озадачило и поставило в тупик. Он мог только гадать, что имела в виду миссис Хиткоут-Килкуун, называя его самого дорогим Ваном, а своего мужа — страшным занудой. Его нисколько не удивило, однако, что Генри ведет себя странно. Если его жена имеет обыкновение писать подобные письма, то у полковника есть все основания вести себя странно. Припомнив загадочное замечание майора, что так бывает всегда в начале охотничьего сезона, коммандант содрогнулся.