Ослепленная правдой

  Надо открыть глаза, подумала жена доктора. Ночью она несколько раз просыпалась и  сквозь опущенные веки различала мертвенное свечение ламп, скудно озарявших палату, но  сейчас показалось, что свет изменился: то ли это первый проблеск зари, предутренние сумерки  за окном, то ли уже подступает к самым глазам белесая молочная муть. Досчитаю до десяти,  сказала она себе, и на счет десять открою глаза, два раза сказала она это, два раза досчитала до  десяти, но глаза так и не открыла. Она слышала глубокое дыхание мужа, доносящееся с  соседней кровати, чье-то похрапывание: Интересно, как нога у бедняги, подумала она, зная, что  сочувствует неискренне, а притворяется, заслоняясь другой заботой, на самом же деле просто  не хочет открывать глаза. Они открылись сами, в следующий миг, просто открылись - не  потому что она приняла такое решение. В окна, начинавшиеся на середине стены и  кончавшиеся под самым потолком, тускло сочился голубоватый рассвет. Я не ослепла,  пробормотала она и тотчас в испуге привстала: не услышала бы девушка в темных очках,  спавшая ближе к окну. Но та и вправду спала. Спал и мальчик на койке у стены. Вроде меня,  подумала о девушке жена доктора, тоже думает, что за ней он - как за каменной стеной, какие  там стены, какие камни, один камешек на дороге, и одна надежда - споткнется о него враг, что  еще за враг, никто на нас не собирается нападать, вот если бы не приехали и не забрали нас,  тогда вполне могли бы и ограбить, и убить, и ведь никогда еще тот, кто угнал автомобиль, не  был так уверен в своей безнаказанности, и как же далеко мы от мира, в котором скоро  перестанем узнавать, кто мы, и не вспомним даже, как нас зовут, да и зачем, для чего нужны  нам имена, одна собака узнаёт другую не по кличке, нами данной, а по запаху, и мы здесь -  словно какая-то особая порода собак, узнаем друг друга по лаю, по голосу, а все прочее - черты  лица, цвет глаз и волос - не в счет, как бы и не существует, я покуда вижу, но как долго это еще  продлится. Свет изменился, но ведь не может так быть, чтобы ночь возвращалась, должно быть,  тучи заволокли небо, оттого и отсрочился приход утра. С койки, на которой лежал вор, донесся  стон. Если рана нагноится, подумала жена доктора, нам нечем его лечить, у нас ничего нет,  малейшая, самая ничтожная неприятнлсть обернется в этих условиях настоящей бедой, Может,  они того только и ждут, только и хотят, чтобы перемерли мы здесь один за другим, недаром же  говорится, не бойся яда от дохлого гада. Жена доктора поднялась с кровати, нагнулась к мужу,  чтобы разбудить его, но не хватило духу вырвать его из сна, чтобы убедился, что по-прежнему  слеп. Босиком осторожно подошла к койке вора. Глаза его были открыты и неподвижны. Как  вы себя чувствуете, спросила она шепотом. Вор повернул голову на звук и сказал: Плохо, болит  очень. Дайте-ка, я взгляну, хотела было сказать жена доктора и вовремя прикусила язык - какая  неосторожность, как можно забыть, что здесь никто глядеть не может, она чуть не произнесла  эти слова бездумно, как поступила бы всего несколько часов назад там, за стенами, если бы  врач сказал: Покажите-ка, и приподняла одеяло. Даже в этом полумраке имеющий глаза увидел  бы набрякший кровью матрас и черную, с воспаленными краями, дырку раны. Повязка  ослабела. Жена доктора осторожно опустила одеяло, потом легко и быстро коснулась ладонью  лба. Кожа была суха и горяча. Снова изменился свет: это отодвинулись застившие его облака.  Она подошла к своей койке, но больше уже не ложилась. Поглядела на мужа, что-то  бормочущего во сне, на очертания фигур под серыми одеялами, на грязные стены, на пустые,  ожидающие кровати и бестрепетно пожелала себе тоже ослепнуть, чтобы сквозь зримую  оболочку вещей проникать внутрь, в сердцевину, в их блистательную и непоправимую слепоту.