Ослиная Шура

– Полати! – догадалась Шура, и уже смелее принялась осматривать приютившее её жильё.

Она действительно находилась в деревенской избе. Более того, лежала на настоящей печке! Горячей! Значит, кто-то её истопил. А кто? Шура попробовала сесть, но боль в позвоночнике убедила запечницу пока не подыматься. Недаром ведь, тело не слушалось, словно что-то чужое, незнакомое. Оставалось ждать, когда покажется всё же кто-нибудь из живых, да объяснит хотя бы, как тут она оказалась, и что произошло?

Ждать пришлось не очень долго. Скоро на крылечке, потом в сенях раздались человеческое топанье, сопенье, кряхтенье, и в избу ввалился мужик в кожанке, от которой сразу по избе разлились бензинные запахи. Шура смотрела на вошедшего из-под опущенных век, боясь пошевелиться. Кто он? Вроде бы она видела его раньше, только вот где?

Мужик прошёл в избу, не обращая внимания на лежащую запечницу, повернул куда-то за угол, вероятно, к заслонке, укрывающей печь, потому что принялся греметь металлической и глиняной посудой. Шура почувствовала, что эти горшки да кастрюли сразу же пробудили в её сведённом от голодухи животе вожделенные спазмы. Она даже закашлялась. Мужик выглянул из-за угла.

– А, очухалась-таки! – радостно проворчал он. – Вот и хорошо. Значит, дело идёт на поправку.

Шура повернула голову к хозяину хаты:

– А вы кто будете?

– Здорово живёшь! – удивился мужик. – Совсем, поди, память-то отшибло?

Шура не знала, что и ответить, поэтому мужик понял свою правоту и не стал больше томить больную неразберихой. Он ближе подошёл к лежащей на печке девушке.

– Да Кузьмич я, Михал Кузьмич, – пробурчал он, поглаживая бороду. – Признала что ли? Аль опять никак не вспомнишь?

Шура нахмурилась, пытаясь вспомнить, но память пока не включалась. Наконец, девушка снова повернула лицо к Михаилу Кузьмичу и виновато улыбнулась.

– Да, матушка, ты совсем плоха. Лежи-ко, лежи! – скомандовал он, увидев, как Шура снова попыталась подняться на печи. – Тебе вставать-то пока рано. Щас я тебе бульончику дам, авось и лучшее будет.

С этими словами мужик вернулся к кастрюлям и принялся снова их мучить. Но скоро вернулся, держа в руках большую глиняную кружку с нарисованной на боку еловой веткой. Встав на приступок у печи, он одну руку просунул под голову Шуре, чуть поднял её, а другой принялся поить запечницу из кружки. Там оказался вкусный куриный бульон, который живительной волной проникал в женское тело, обещая поправку и, самое главное, возвращение памяти.

Напоив Шуру, мужик снова вернулся к печке, снова загремел кастрюлями, но запечница его уже не слышала. Животворный куриный бульон тут же нагнал сонное состояние. Откуда-то доносилось кастрюльное звяканье, но с каждой секундой всё слабее и слабее. Остался только запах. Запах полыни, мелиссы, мяты и крапивы. К ним присоединился ещё какой-то цветочный аромат, но это, скорее всего, уже было из просыпающейся памяти.

Мужик ещё раз вернулся к Шуре, увидев, что она уже отключилась, довольно кивнул:

– Ну, щас поправляться будешь, слава Богу. Ишь, как тебя разморило! Ну, да Господь не оставит…

Шура спала, не реагируя ни на что без снов, без чувств. Наверное, это было физиологическое восстановление организма. Во всяком случае, когда она на следующий день проснулась и попробовала сесть, свесив ноги с печки, у неё это получилось гораздо лучше, чем накануне. Однако слезть сама она ещё не решилась. Пришлось сидеть, пока не вернулся Михаил Кузьмич. Ввалившись в избу, он обнаружил проснувшуюся Шурочку и обрадовался.

– Ну, вот тебе уже лучше. Слазить будешь?

Шура молча кивнула. Тогда он подхватил её на руки и осторожно опустил на пол. Шура обнаружила, что одета в женскую ночную рубашку, но гораздо больших размеров.

– Ты чего удивляешься? – осведомился Михаил Кузьмич, заметив, что Шура осматривает себя с удивлением. – То ночнушка жены моей, в чё тебя ещё одевать-то было?

Память уже начала потихоньку возвращаться. По крайней мере, она уже предметно вспомнила поездку к голубому камню, и даже приключение в Аркаиме. Только что всё это значило, Шура ещё определить не смогла. Осматривая себя, она заметила, что вонючая болотная грязь, сковавшая её тело предсмертным холодом, исчезла. Потрогав копну волос, с удивлением отметила, что волосы тоже чистые.

Кузьмич, наблюдая за Шурой, усмехнулся:

– Да чистая ты, чистая, уж не волнуйся так.

– Кто ж меня вымыл? Жена твоя?

– Бог с тобой. Скоро пяток будет, как я бобылём живу. А жена преставилась, Царство ей небесное.

Шура догадалась, что её омыл сам Кузьмич, и покраснела.

– А вы её до сих пор любите?

– Да чё ты о любви-то знаешь, болтушка? – мотнул головой староста. – Чего она такое: Жалость? Сострадание? Боль? Понимание? Терпение? Собственничество? Обладание? Или всё это вместе взятое, плюс ещё косой десяток определений? Это, милая моя, возможно, коль чувство является целью какой. Но когда человек живёт понятием Христоцентричности мира, то Любовь становится процессом, философией и даже самой жизнью. Поняла?

У Шуры от такого постулата даже закружилась голова, а Кузьмич, глядя на неё, усмехнулся: