Осман. Хей, Осман!

— Прости! — сказал Михал. — Ты приехал так неожиданно, у меня потому нет для тебя угощения достойного…

— Ты, Куш Михал, угощаешь меня хорошо! — сказал Осман, отирая засалившиеся ладони о колени, обтянутые кожаными штанами.

— Три дня тому назад я убил на охоте кабана, — продолжал Михал, — но я подумал, что хотя ты и попросил вина, но всё же я не должен потчевать тебя кабаньим мясом…

— Верно подумал! — похвалил Михала гость.

Насытились. Неспешно попивали сладкое вино, кидали в рот вяленые виноградные ягоды, коричневые, сморщенные, очень-очень сладкие, грызли ореховые ядрышки. Душевную беседу повели.

— …Один из наших, тюркских, предков, — говорил Осман, — Барахтегин — косматый вождь-волк, порождённый тёмной глубокой пещерой, вышедший из нутра земли-матери…

— Болгары тоже называют Барака своим предком! — подхватил молодой хозяин, радуясь подобной общности…

— Мы с тобой от одного корня и потому должны быть вместе — барабар — вместе! Ты ведь ортак, содружник мой?

— Я — твой ортак! — Михал легонько стукнул себя кулаком в грудь. — Я — дигенис, двурождённый, от румийцев и от тюрок, я — дигенис!..

— Я знаю, — говорил Осман, — сельджукские султаны создали великое государство, разбили румов при Мириокефали, разбили при Малазкерте…[261] А Конья? Какой город!.. Но я больше сделаю! Всех забудут — сельджуков, монголов. Меня будут помнить!.. В этих краях надобно держаться за меня. Ты тоже запомни: держаться надо за меня, а не за монголов, не за всех этих императоров и царей. За меня!..

— Надоело мне прежнее житье! — говорил Михал. — Ещё мой отец устал от имперской власти. Не хочу быть подданным, хочу быть сподвижником!..

— Ты — мой сподвижник!..

— А если ты велишь моей жене закрывать лицо? — Михал уже немного опьянел.

— А у тебя и жена есть? — подивился гость. — У такого молодого!..

— Покамест ещё нет у меня жены, но ведь когда-нибудь я женюсь.

— Пусть твоя жена ходит с открытым лицом! Она ведь не будет дочерью Пророка Мухаммада, да благословит Его Господь и приветствует Его!

— Она будет красавицей! — сказал решительно Михал, уже захмелевший, сильно захмелевший. — Я, может быть, и сам прикажу ей закрывать лицо!..

— Прикажи! — Осман посмеивался, чувствуя, как тяжелеет в голове. «Вот оно, вино!» — думалось смутно…

Михал затянул песню:

Когда бы среди месяцев царя избрать хотели,
То май бы сделался царём над месяцами года:
Ведь слаще всех земных красот краса младая мая,
Растений всех живой он глаз и цветников сиянье,
Лужайкам прелесть придаёт, дарит румянец вешний.
Чудесно навевает страсть, влеченье пробуждает…[262]

Ночь Осман провёл в спальном покое на деревянной кровати, украшенной точёными деревянными опорами, арками и колоннами… Одеяла были мягкие — птичий пух… Во время утренней трапезы Осман хмурился, но старался скрыть своё дурное настроение. После утренней трапезы Михал показал гостю дом. Было в доме много комнат, ковры, сундуки. Но более всего заняла Османа комната, в которой сохранялись книги отца Михала, большие, толстые, тяжёлые, заключённые в тяжёлые переплёты с застёжками. Немного склонив голову набок, разглядывал гость книжное собрание. Впрочем, объяснения хозяина не запомнились ему, да Михал и не унаследовал от отца склонности к знаниям книжным. Но более всего заинтересовала Османа чернильница с прикреплённым продолговатым деревянным сосудиком для перьев, украшенным тонкой резьбой…

— Это «дивит» — чернильница персидская, — пояснил Михал. И Осман внимательно выслушал рассказ короткий о том, как учатся писать и читать.

Михал обмакнул перо в чернильницу и написал быстро на листе чистом несколько слов. Осман смотрел с улыбкой, несколько растерянной и ребяческой. Затем попытался и сам воспользоваться пером, обмакнутым в чернильницу, и листом бумаги. Но вместо начертания буквы (а он хотел начертать нечто похожее на то, что написал Михал) явилось на бумаге неровное чёрное пятно. Перо-калам не слушался, не желал держаться в загрубелых пальцах Османа…

Осман коротко рассмеялся и отложил перо:

— Не гожусь я для такого тонкого дела, да и не хочу портить перо и тратить понапрасну чернила!..