Основа привязанности. Как детство формирует наши отношения

Детство Джона Боулби было эмоционально сложным. Он рос в типичной английской семье из верхушки среднего класса начала двадцатого века. Он и его братья и сестры мало контактировали с родителями. «Как и в большинстве семей высшего и среднего класса Эдуардианской эпохи, – пишет биограф Сьюзен ван Дайкен, – мать Джона переложила заботу о детях на няню и помощниц»¹⁹.

Как отмечает психолог и писатель Роберт Карен, мать Джона была эгоцентриком, а отец – агрессором. Родители имели «жесткий подход ко всему эмоциональному» и держались на расстоянии от детей, возложив ответственность за Джона и остальных на главную няню, «несколько холодную», но единственную стабильную фигуру в жизни детей. Было и несколько помощниц, молодых девушек, но ни одна из них не задержалась надолго. Джон, которого в восемь лет отправили в школу-интернат, позже говорил своей жене, что он «в таком возрасте не отправил бы в интернат даже собаку»²⁰.

Все это, по мнению Боулби, имело «длительные негативные последствия».

А мне вся эта ситуация кажется знакомой.

Одно из моих наиболее ранних воспоминаний связано с отцом, который утром уходил на работу. Мы вместе завтракали, пока мама и старшие брат и сестра одевались наверху, а потом он должен был идти. Я бежал в гостиную, залезал на подоконник, и, пока он отъезжал от дома, стучал по стеклу и кричал, чтобы он остался. Снаружи я, должно быть, выглядел как игрушка Гамби на присосках, висящая на окне.

И только когда сам стал отцом, я задумался: мама не работала и оставалась дома. Так почему же, когда отец уходил, у меня начиналась истерика?

* * *

Между занятиями мы с Гарри встретились за кофе. На нем были джинсы, флисовая толстовка и туристические ботинки. Вблизи я четко ощущал разницу между его метром девяносто и моими метр семьдесят. Я хотел спросить его о ранних воспоминаниях и их возможной связи с привязанностью, в особенности моей.

– У меня есть детские воспоминания, – сказал ему я, – которые заставляют меня задуматься о своем стиле привязанности.

Я объяснил, что у меня есть несколько воспоминаний о матери, что мой отец иногда заботился обо мне, как и старшая сестра, а еще у нас, как и у Боулби, в разное время было несколько нянь, ни одну из которых я не помню.

– Я даже не знаю, кто был моим основным значимым взрослым, – признался я.

Мои воспоминания об отце смешались. Я помню, как маленького меня он уносил в кровать. Я крепко держался и прижимался своей щекой к его лицу, ощущая успокаивающее прикосновение вечерней щетины. Но он бывал и груб: язвил, шлепал меня, а однажды за руку выволок из дома и потащил в детский сад.

– Я не знаю, сказалось ли это на моей надежной базе, зоне безопасности и типе привязанности, – сказал я Гарри.

Он предупредил меня, что то, как мы помним родителей, семью и даже самих себя в раннем возрасте, не всегда верно. Я подумал, что это хорошее замечание. Вырастив к тому моменту троих детей, я бы не хотел, чтобы они делали выводы о своем детстве на основе нескольких случайных ситуаций. Тем не менее, мне казалось странным, что все события моего прошлого говорили о недостатке привязанности к матери или другому взрослому. Но я даже не был уверен, что мои воспоминания правдивы.

К счастью, у меня оставался крошечный шанс узнать это. Моя мама умерла шесть лет назад, но отец был еще жив. Ему было девяносто пять, и он неплохо себя чувствовал для такого возраста. Хоть он и передвигался медленно, с тростью или ходунками, он жил один, водил машину и наслаждался обедами с друзьями. Несколько раз он падал, но не получил никаких серьезных повреждений. Его сознание оставалось ясным: за последние месяцы он прочел среди всего прочего шестисотстраничную биографию Линдона Джонсона и полную историю древнего Карфагена. Он давно ушел на пенсию после работы в типографии, которую основал совместно с братом в период Великой депрессии, продолжал жить ни на что не жалуясь, и проводил много времени в одиночестве.

Гарри дал мне стимул мудро использовать оставшееся мне с отцом время.

– Учитывая ваши ранние отношения, – сказал он, – его уход будет тяжело перенести. Убедись, что ты справишься с этим.

Вскоре после этого, во время одного из моих регулярных дневных визитов, я обнаружил отца в типичной обстановке: в углу его небольшой квартиры, в белом кожаном откидном кресле, с включенным телевизором, торшером и лежащей на груди газетой. Он спал.

Кожа на его руках была тонкая, как бумага, испещренная фиолетовыми синяками от антикоагулянтов, которые он принимал из-за проблем с сердцем. Он почти облысел, за исключением висков и затылка, где оставалась аккуратная седина. Его густые брови были белыми, а в каждом ухе виднелся слуховой аппарат. На подбородке и щеках выступала знакомая щетина, которая теперь была седой.

Я осторожно разбудил его, и мы обсудили прошедший день.

– Пап, – сказал я, – я бы хотел спросить тебя о некоторых воспоминаниях, которые остались у меня с детства. Можно?

– Можно что? – спросил он. Его слух был не таким хорошим, но голос оставался сильным и глубоким.

– Можно задать несколько вопросов? – повторил я.