Основания девятнадцатого столетия

То, что именно Чемберлену, не немцу, предстояла такая мис­сия, говорит об его умении использовать все представившиеся ситуацией самомалейшие возможности, чтобы войти в доверие к главному лицу в байройтском деле, а через нее и в его руково­дящую группу. А то, что это ему удалось, говорит о немалой ловкости, знании характеров, умении мастерски вести интригу, понимая ее главные пружины. Очевидно, он понял положение Козимы Вагнер и ее мечтания. Что она безусловный хозяин, оп­ределяющий всю музыкальную и деловую политику байройтцев, стало очевидным для него тотчас, едва он соприкоснулся с их средой. Он постарался уловить все ее побуждения, даже ко­торые в ней самой еще оставались смутными мечтаниями, при­вести в ясную до очевидности форму, не поддавшись авторско­му самообольщению внушить ей как собственную мысль. Насколько можно судить по переписке, Чемберлен никогда не изменял этой раз принятой в их взаимоотношениях роли. А меж­ду тем можно с уверенностью сказать, что тот идейный им­пульс, который оживлял вагнерианское движение до Первой мировой войны, а после в каких–то элементах и дальше, в значи­тельной мере был вызван толкованиями Чемберлена. Он при любом случае выставлял первенство Козимы, себя представляя только глашатаем ее мыслей и установок. И постепенно она не­заметно подпадала под его влияние, и настало когда–то время, когда в сонме ванфридовцев он стал своего рода диктатором.

Но их первая, знаменательная для обоих встреча, происшед­шая 12 июня 1888 г. в Дрездене, имела еще иную тональность. К чести Чемберлена надо сказать, что он сразу же нащупал вер­ную тональность в их беседе и покорил собеседницу вполне неординарными, но близкими ее сердцу, мыслями. Он заявил ей, что является отнюдь не вагнерианцем, а байройтцем. Сей­час, видимо, не имеющий значения нюанс в различии смыслов этих слов, тогда имел решающее значение. Этим самым он вы­вел себя из шумливой массы поклонников только музыки композитора и дал понять, что понимает «байройтство» как ду­ховное движение за первенство Вагнера во всей немецкой культуре, охватывая все духовное наследие его как мыслителя. В вагнерианстве места Козимы Вагнер нет, а в байройтском деле она — безоговорочный руководитель, истово стремя­щаяся придать ему статус национального движения. «Это вы­ражение было близко сердцу Козимы Вагнер, констатирует издатель их совместной переписки П. Претцш, — и с этого вре­мени началась наполненная смыслом и продуктивностью их дружба».[138] Впрочем, продуктивность ожидали от Чемберлена, что он тотчас же понял и безоговорочно принял на себя труд быть главным истолкователем идей и дела композитора.

Сама Козима уверяла его, если довериться искренности ее признаний, что только в том случае, если соединятся анг­лийское мужество и английское упорство с немецким духом и немецким гением, можно будет надеяться, что семя пангерманской идеи даст всходы. Но до осуществления основ­ного замысла протекли годы, занятые больше частными про­блемами и упрочением своего положения в вагнерианском движении. Он пишет десятки статей для разных журналов, издаваемых любителями вагнеровской музыки, хлопочет об организации их движения, выступает с докладами в возни­кающих ферейнах, особенно в Вене, через которую лежал его путь в Байройт. В 1894 г. вышла его небольшая книга «Драма Рихарда Вагнера», которую он рассматривал только как приуготовление к своему капитальному труду. Желание его увидеть одолевало всех, и нетерпение нарастало. Впро­чем, сам Чемберлен во введении к наконец–то вышедшей книге представил ее появление как плод случайности. Изда­тельство Брукманна, подобрав коллекцию фотографий и художественных иллюстраций, освещающих все этапы жизни Вагнера, пожелало, чтобы Чемберлен сопроводил их тек­стом, популярно излагающим биографические данные. Вза­мен этой неинтересной работы он предложил издательству план полноценной творческой биографии.

Идея была принята, и в 1896 г. появился шедевр «Рихард Вагнер», роскошное издание, повествующее о делах, мыслях и судьбе дела великого человека. Оно сопровождалось иллюст­рациями, факсимильным воспроизведением документов, при­ложениями и прочими атрибутами достоверности, научной солидности и фактичности. Но, в отличие от труда Глазенаппа, они не затемняли текст. Живой энергичный язык, непринуж­денный стиль, должная мера интеллектуализма, даже фило­софского, подчеркнутая искренность и доверительность повествования — все вкупе благоприятствовало успеху изда­ния. Оно нашло читателя и, несмотря на высокую стоимость, неоднократно переиздавалось.[139]