Основания девятнадцатого столетия

Достаточно одной–единственной черты, чтобы характеризовать все государственное хозяйство греков: Сократ был вы­нужден всем и каждому доказывать, что для того, чтобы быть государственным деятелем, нужно хоть как–то разбираться в государственных делах. Поскольку он отстаивал эту элемен­тарную истину, его приговорили к смерти. «Кубок с ядом дали исключительно политическому реформатору»,⁷⁰ не от­рицателю бога. Эти вечно болтливые афиняне соединяли в себе худшее высокомерие спесивого юнкерства с лютой враж­дебностью невежественной, наглой черни, при этом они обла­дали непостоянством восточного деспота. Рассказывают, что когда сразу после смерти Сократа показывали трагедию «Паламед», собравшиеся зрители рыдали над казнью благород­ного мудрого героя; народ–тиран оплакивал свой низкий акт мести.⁷¹ Но это ни на йоту не заставило их прислушиваться к Аристотелю и другим мудрым мужам, их просто ссылали. А эти мудрые мужи! Аристотель как государственный фило­соф удивительно проницателен и достоин восхищения, как и все великие эллины, как только они поднимаются до художест­венно–философских воззрений. Как государственный деятель он даже не действовал, а спокойно и невозмутимо пережил фи­липпинские. события, которые разорили его родину, но ему принесли скелеты и шкуры редких животных. Платон пожинал как государственный деятель успех, которого следовало ожи­дать после его рискованных, авантюристических конструкций. И даже настоящие государственные деятели: Дракон, Солон, Ликург, даже Перикл — кажется мне, как я уже говорил во вводных словах к этой главе, были скорее умными дилетантами, чем решающими политиками. Шиллер называет где–то Дракона «новичком», а конституцию Ликурга «ученической». Более решительно судит великий учитель сравнительной исто­рии права Б. В. Ляйст: «Греки думали, не понимая господ­ствующей над жизнью народа исторической власти, что они полные хозяева настоящего. Настоящее государство они счи­тали объектом, где мудрец может свободно осуществлять свои теории, ему нужно только воспринимать из исторической дан­ности то, что подходит для этих теорий».⁷² В этой области у греков нет никакой последовательности, никакой сдержанно­сти; нет человека более неумеренного, чем эти проповедую­щие умеренность (Софросин (Sophrosyne)) и «золотую середину» эллины. Мы видим метание между гиперфантасти­ческими системами полного совершенства и близорукой ро­бостью и стесненностью интересов непосредственного настоя­щего момента. Еще Анахарсис жаловался: «В совещаниях у греков дураки, которые решают». Из этого видно, что в действительности наше восхищение и подражание должны отно­ситься не к греческой истории, но к историкам, не к греческим подвигам, но к художественному приукрашиванию этих под­вигов. Нет никакой необходимости болтать о Востоке и Западе, как будто «человек» может появиться только на определенном градусе долготы. Греки стояли одной ногой в Азии, другой в Европе, большинство их великих личностей были ионийцами или сицилийцами. Смешно защищать их вымысел оружием серьезной научности и желать воспитывать наших детей фра­зами. И, напротив, мы всегда будем восхищаться грацией и ес­тественностью Геродота, его высочайшей правдивостью и всепобеждающим взглядом художника.

Греки погибли, эти их несчастные свойства погубили их, их моральная сущность была уже слишком старой, слишком утонченной и слишком испорченной, чтобы идти в ногу с просвещением их ума. Эллинский дух, однако, одержал победу как никто другой. Через него, и только через него, «вступил че­ловек в дневной свет жизни». Свобода, которой добились гре­ки для человеческого рода, была не политической — они были и остались тиранами и работорговцами — это была свобода не просто инстинктивного, но творческого изображения, свобода сочинять. Это та свобода, которую Шиллер называл драгоценным подарком, за который мы должны быть вечно благодарны эллинам, достойного более высокой цивилизации, чем их, и на­много более чистой, чем наша.

Все это было необходимо для того, чтобы перейти к послед­нему наблюдению.

666

Упадок религии