Основано на реальных событиях

В девять сорок пять Л. встала, чтобы посмотреть на часы, вмонтированные в плиту, и объявила, что они не придут. Голос у нее был не слишком уверенный, я не решилась задать какой-нибудь вопрос и предложила подождать еще чуть-чуть.

В десять, когда мы открыли вторую бутылку, я спросила Л., собирались ли ее друзья прийти все вместе. Она не знала. Я посоветовала ей позвонить им или хотя бы некоторым, чтобы узнать, что случилось.

Л. ответила, что это «напрасный труд». Я подумала, что она и правда напрасно вложила много труда, раз никто не придет. Я спросила Л., говорила ли она с ними по телефону, когда приглашала. Л. ответила, что нет. Она отправила им имейл, как каждый год. И как каждый год, они не пришли.

В десять пятнадцать я подарила Л. кашемировый шарф, купленный, несмотря на ее запрет. Когда она вынула его из пакета и развернула перед собой, я увидела, как у нее сжалось горло, кровь бросилась к щекам и на глазах выступили слезы, которые она попыталась сдержать. В какой-то момент мне показалось, что она сейчас потеряет сознание. Тогда, желая утешить, я обняла ее за плечи. Несколько секунд я чувствовала, как будто в ее теле разыгрывается битва между торжеством и капитуляцией. Когда я освободила ее из объятий, к Л. вернулось самообладание, она улыбнулась.

– Я же сказала: никаких подарков! И все-таки спасибо, он великолепен.

В половине одиннадцатого, когда, как мне показалось, Л. совсем забыла о нем, я вынула из духовки тушеное мясо, и мы положили себе две обжигающие порции.

Позже, должно быть потому, что мы почти закончили вторую бутылку вина, Л. рассказала мне, что после смерти мужа ее друзья (чуть больше десятка, с которыми они часто виделись, пока Жан был жив) перестали ей отвечать. Каждый год в этот день, который был не только днем ее рождения, но и днем смерти Жана, она все же по-прежнему продолжала приглашать их. Но они ни разу не пришли.

Я попыталась расспросить ее, но после первых же вопросов Л. снова замкнулась.

Помолчав несколько минут, она сказала, что не готова говорить об этом. Она больше не может подвергаться риску чужих суждений.

Она пообещала, что когда-нибудь расскажет. Я не настаивала.

Потом Л. провела несколько минут в ванной. В ее отсутствие я осмотрела пустую комнату, составленные стопкой нарядные тарелки, блюда, к которым мы не притронулись, вспомнила, что подумала обо всем этом «труде», и это показалось мне чудовищно печальным.

Когда она вернулась, мы попробовали разные десерты и поставили музыку.

Мы смеялись, почему – я забыла.

После полуночи, когда мы выпили в третий или четвертый раз, Л. поинтересовалась найденной мною рукописью. Взялась ли я снова за работу? Давала ли я ее кому-нибудь почитать? Я ответила Л., что думаю, что пока рано, мне бы хотелось немного продвинуться.

В дверях, когда я уже собиралась уходить и она с грустью следила, как я надеваю пальто, Л. взяла меня за руку, чтобы поблагодарить.

– Какое счастье, что ты пришла. Ты даже не представляешь, что это для меня значит.

А потом своим нежным голосом, который я уже знала, попросила меня дать ей – только ей одной и никому больше – найденную рукопись. Совершенно конфиденциально.

Я согласилась.

Вернувшись домой, я, прежде чем зажечь свет, задернула шторы.

Предположение, что Л. могла задумать и инсценировать весь этот маскарад с единственной целью разжалобить и задобрить меня, пришло мне на ум гораздо позже.

Я присела на диван, огляделась вокруг и испытала странное облегчение. И вдруг по контрасту поняла, что тревожило меня в квартире Л.

У нее не было ничего потертого, пожелтевшего, сломанного. Ни один предмет, мебель, ткань не несли следов прошлой жизни. Все там было новым. Все казалось купленным накануне или несколькими неделями раньше. В комнатах не было души и беспорядка.

Я не видела ни одной фотографии, ни одной открытки, ни одной безделушки, которые могли бы вызвать какие-нибудь воспоминания.

Словно вчера не существовало.

Словно Л. придумала себя.

* * *