Особая необходимость

Сенцов от души пожалел женщину с удивительным голосом, которая никогда не дождется своего друга. Да и сама она, наверное, давно ушла из жизни – сколько времени прошло… Впрочем, может быть, на их планете живут долго?

– Счастья тебе, и – спасибо, милая, – сказал он женщине и поклонился в ту сторону, где стоял аппарат. Он и сам не знал, за что благодарит, но сказал это так сердечно, словно слова могли долететь до нее. Хотя – кто знает? – может, каждое, даже самое тихое слово благодарности и любви не теряется в пространстве и всегда достигает того, кому оно послано, летя со скоростью, о каких еще ничего не знает теория относительности?

Потом он вынул пластинку из аппарата, чтобы голос не звучал зря: только в трудные минуты следовало слушать его… Он подумал, что непременно возьмет этот голос с собой на Землю – если вообще вернется на Землю – и жена его не будет ревновать.

О чем-то еще он хотел было подумать, обрывок мысли промелькнул в голове. Нет, не о том, что надо немедленно идти в оранжерею. О чем-то другом. Показалось – но почему вдруг показалось? – что уходить отсюда еще рано… Что он, может быть, и не так уж прав… Но откуда такое чувство? С чего вдруг? Вот сейчас он вспомнит. Сейчас…

Но на пороге каюты вырос Коробов.

– Все в сборе, – коротко доложил он, и Сенцов зашагал за ним, так и не додумав чего-то до конца.

Космонавты, не разговаривая, стояли в рубке. Каждый приготовил свой груз. Больше они не вернутся сюда так скоро…

– Ну что ж – присядем, как полагается… – сказал Сенцов, и все сели на минуту. Все уже было собрано, все готово к уходу наверх.

Сенцов оглядел друзей.

Они уже принадлежали истории – пять человек, сидевших в чужой рубке.

Они принадлежали истории, как первые люди, встретившиеся с иной цивилизацией. Но даже если бы этого не было – а на Земле ведь об этом пока ничего не знали, – они все равно принадлежали истории, как люди, погибшие вне Земли, при штурме Пространства. Еще живые, они были погребены под невообразимой толщей отделявших их от родной планеты просторов, которые когда-нибудь покажутся совсем не страшными.

И все же, подумалось Сенцову, они – не капитулировавшая армия, а отдыхающие между боями солдаты.

Отдыхали бойцы… И, как обычно бывает на привалах, сперва только какое-то гудение послышалось в тишине. Сначала непонятное, оно становилось все громче и громче, потом из него возникла мелодия – это Раин напевал себе под нос старую-престарую песню.

Едва разобрав напев, Сенцов подхватил ее – так же негромко, потому что песня эта была из тех, какие поются не громкими и хорошо поставленными голосами, а тихо, чуть, может быть, неправильно и хрипловато, с тем трудно определимым качеством, которое по-русски называется задушевностью, и не может его заменить никакая школа и даже талант.

Это была песня, родившаяся в далекие годы, – такие далекие и такие близкие им сейчас; песня, в которой как бы сконцентрировалась вся романтика того нелегкого времени…

В ней пелось о двух друзьях, которые служили в одном полку – пой песню, пой… (Пой, что бы там ни было: не тебе одному пришлось нелегко!), и, несмотря на разницу характеров, они дружили настоящей дружбой (в песню вступили Коробов и Азаров: кому, как не им, летчикам, знать цену настоящей дружбе!), а потом однажды вызвал их к себе командир и приказал ехать в разные края страны (огромной страны на той далекой планете), и они ничем не выдали своей грусти при расставании («И мы не выдадим», – подумал Калве, присоединяясь к другим и напевая мелодию, хотя и не знал слов), один из них сел в автомобиль, а другой – в самолет («А нам вот… не на чем нам лететь…» – подумалось в этот миг каждому), и один из них вытер слезу рукавом, ладонью смахнул другой…

Земная песня звучала в призрачно, неправдоподобно освещенной рубке. И так неистово захотелось каждому еще хоть на час увидеть Землю – родную, суровую и прекрасную, куда бы тебя ни посылали командиры. Землю, где тоже поют, собравшись в кружок, и хорошими, родными голосами подпевают женщины.

Женщины… И эта тоже, верно, пела, провожая своего… Погоди. Погоди, погоди… Пела? Ну, конечно, она именно пела! Пела?!

И вдруг Сенцов поднялся во весь рост, глаза его засверкали.

Впервые с такой отчетливостью он постиг, что те, кто построил звездолет и эту ракету, были такими же, как люди. Они так же любили, а значит, так же ненавидели, так же страдали, так же радовались и так же мыслили, и поэтому никакого бессознательного зла не могло быть скрыто в их технике…

И еще он понял, что возможность выбраться отсюда все же существует.