Особенно Ломбардия. Образы Италии XXI

Уже на портрете Рубенса видно, что мальчику с такой внешностью денег всегда будет не хватать, и мальчик – правда, уже тридцатидвухлетний – продал прабабкины картины за сущий бесценок; продажа эта красноречиво свидетельствует, что дела в Мантуе шли худо и свое пышное цветение она уже поддерживать не могла. Огромный двор просто сжирал герцогство, и распродажа – первый мантуанский заморозок. Винченцо деньги не особо помогли, он умер в тот же год, что и коллекцию Карлу продал, и после его смерти наступил уж сущий мороз. Прямых наследников не было, герцогство стало фишкой в играх сильных противников, испанцев и французов в первую очередь. Избрав профранцузскую позицию и сделав герцогом Мантуи кузена Винченцо, герцога Карла Гонзага-Невер, Мантуя проиграла. Винченцо умер, не оставив наследников, и после его смерти разразилась война за его владения между французами с одной стороны и Священной Римской империей и Испанией с другой. В 1630 году после долгой осады города ландскнехтами Мантуя была сдана и подверглась разграблению, вошедшему в историю под названием Sacco di Mantova. Это событие стало, подобно Sacco di Roma, примером злодеяния против культуры, так как в том и другом случае грабежей было больше, чем убийств. Летописцы со сладострастием сообщают нам о количестве награбленного, из Мантуи вывозимого, о том, как на повозках все не помещалось, драгоценности падали в грязь и никто на них и внимания не обращал; повеселились на славу. Во время Sacco di Mantova пропало множество картин, и портрет Винченцо II в Вене – тому свидетельство; это кусок огромной картины Рубенса под названием «Семейство Гонзага, поклоняющееся Троице», разрезанной на части, так что ее куски оказались в различных собраниях мира.

Sacco di Mantova положил конец цветению двора и столичности мантуанской придворной жизни; некоторое время, уже полностью подчиненные испанцам, там правили потомки Гонзага-Невер, но залы Палаццо Дукале и палаццо Те уже не были набиты сокровищами, Мантуя не вызывала восхищения, путешественники не жаждали этот город увидеть, а в 1708 году, после смерти последнего герцога из рода Гонзага-Невер, Мантуя и вовсе стала австрийской провинцией. Очень провинциальной.Провинциальность же Мантую и спасла. Никто в ней ничего не строил, никто фрески со стен, чтобы заменить их на что-то более модное, не сбивал, почти ничего не сносилось, и Мантуя, не слишком посещаемая в XVIII–XIX веках во время обязательного Grand Tour, до нас дошла чуть ли не в тех же размерах, что она досталась Гонзага-Невер после разграбления. И чуть ли не в том же виде; только более прибранной. Сохранность Мантуи удивляет, но, как я уже говорил, нет в ней никакой законсервированности, она не маленький средневековый городок, прелестный, но несколько неестественный, как съемочный павильон. Мантуя даже не Брюгге – в ней ощутима открытость жизни, нет замкнутости драгоценного ларца; то, что Мантуя была целых два с половиной века – со времени Лудовико до времени Винченцо I – образцовым европейским двором, до сих пор сообщает городу особое дыхание. Поэтому в Мантуе, когда бродишь по Палаццо Дукале, становится важным соображение о том, что именно здесь висели «Триумфы» Мантеньи, а здесь – было Студиоло Изабеллы (картины Студиоло, кстати, один из Гонзага-Невер презентовал кардиналу Ришелье в качестве взятки, поэтому они и оказались в Лувре); смешно, конечно же, было бы водить кого-нибудь по Эрмитажу, показывая места, где висели проданные большевиками Рафаэли, Тицианы, Рубенсы и Рембрандты, но в Мантуе отсутствие великих шедевров очень красноречиво. В первую очередь потому, что фрески Мантеньи и Джулио на стенах Мантуи остались, и, сросшись с ними, они въелись в мантуанскую жизнь, определяя совершенно особый дух этого странного озерного города, находящегося на самом краю Ломбардии.