Особенно Ломбардия. Образы Италии XXI

Вобьешь себе какую-нибудь мысль в голову, и потом голова гремит этой мыслью, как сухая тыква своими семечками. Вот, например, тот факт, что Ленинград является колыбелью трех революций, совсем для меня вроде как и не существенен. Когда я каждый день перехожу Дворцовую площадь, перед моими глазами не возникает мифологическая сцена из фильма «Октябрь» Эйзенштейна с перелезающими чугунную решетку революционными матросами, но я вполне могу представить себе спятившего на революции западного университетского интеллектуала, для которого Петербург дышит революцией и который только из-за этого туда и направляется. Вряд ли кто-нибудь из пьячентинцев вспоминает, что именно из их города на дорогу истории выехал рыцарь-крестоносец, призрачная и привлекательная фигура европейской истории, принимавшая множество обличий: Готье Нищего, или Вальтера Голяка, как его еще называют, возглавившего вместе с Петром Пустынником ораву совсем отчаянных головорезов, прошедших всю Европу до Константинополя и по пути грабившую, разбойничавшую и избивавшую евреев; Бамбергского всадника, самой энигматичной готической скульптуры; конного латника на гравюре Дюрера «Рыцарь, смерть и дьявол»; героев, воспетых трубадурами, мейстерзингерами, Тассо, Боярдо, Ариосто; сервантесовского рыцаря Печального Образа; и, наконец, – «Жил на свете рыцарь бедный, Молчаливый и простой, С виду сумрачный и бледный, Духом смелый и прямой. Он имел одно виденье, Непостижное уму, И глубоко впечатленье В сердце врезалось ему» – князя Мышкина; и это только если самых главных упомянуть из многоликой высокодуховной толпы, выпущенной из ворот Пьяченцы, о которой пьячентинец вспоминает не больше, чем я о революционных матросах на Дворцовой площади. Мне же крестоносцы все время лезли в голову, пока я шел через всю Пьяченцу на встречу с Пьяццале делле Крочате.

Идти пришлось довольно долго, так как Пьяццале находится на противоположном вокзалу краю города и, как я понимаю, в 1095-м находилась за его стенами. Был сонный воскресный день поздней осени, серый и туманный, время от времени начинал моросить мелкий дождь, и улицы были пустынны, магазины и кафе закрыты, город казался меланхоличным и немного вялым. Мой спутник, преподаватель латыни в одном из римских колледжей, но уроженец Павии и очень хороший знаток Ломбардии, рассказывал мне, что Пьяченца уже в раннем Средневековье была богатым городом, ловким и процветающим, очень независимым; со времени зажигательной речи Урбана II Пьяченца стала сторонницей папы, то есть гвельфской, – хотя семьи гибеллинов, сторонников императора, в городе тоже были многочисленны, так что гвельфы и гибеллины друг друга резали время от времени, как и во всех остальных итальянских городах, – и, будучи большой сторонницей ломбардской свободы, Пьяченца все время воевала с германскими императорами, доставив им, Фридриху Барбароссе в особенности, множество неприятностей. Императоры Пьяченцу неоднократно разрушали, она отстраивалась, но герцоги Висконти положили конец пьячентинской свободе, присоединив ее к Миланскому герцогству. Город, союзник Милана в войнах против императоров, теперь Милан возненавидел, восставал, подвергался осадам, и самый страшный разгром Пьяченце учинили Сфорца, которые, взяв очередной раз город приступом, многих зарезали, многих выселили вон, срыли городские стены до основания и запретили их восстановление. После падения Сфорца город достался французам, а после них перешел во владение папы Льва X; с папой пьячентинцам было хорошо, так как папа был далеко и никакой личной ненависти к Пьяченце, в отличие от Милана, все время с ней соперничавшего, не испытывал. Пьячентинцы всегда папам симпатизировали, со времени Первого крестового похода. При папском правлении Пьяченца пришла в себя, разбогатела и отстроила стены.

Рассказ был монотонен, но очень подходил к серому дню.