Особо опасен

Ради нее, в числе прочего, он солгал господам Лампиону и Форману. Они говорили о его отце как о своей собственности. И на него они насели, прикрываясь именем покойного отца, полагая, что он тоже их собственность. Они слишком близко подошли к территории, принадлежавшей только ему и Аннабель, и он опустил перед ними шлагбаум. Поступив так, он осознанно, с открытыми глазами ступил в ее опасную зону, чтобы разделить ее с ней. Вследствие чего его жизнь, заиграв яркими красками, обрела для него ценность, за что он был ей бесконечно благодарен.

#

— Говорят, дом «Брю Фрэры» идет ко дну, — сказала Митци в тот же вечер. Они сидели на застекленной террасе, наслаждаясь видом на сад. Брю потягивал выдержанный кальвадос, подарок от французского клиента.

— Вот как? — отозвался он непринужденно. — Я и не знал. Могу я полюбопытствовать, от кого ты это услышала?

— От Бернара. А он — от твоего престарелого приятеля Хауга фон Вестерхайма, который предположительно в курсе всего. Это так?

— Пока нет. Насколько мне известно.

— А ты идешь на дно?

— Не заметил. А почему ты спрашиваешь?

— По–моему, ты теряешь контроль над собой. То весело прыгаешь, как щенок, а то вдруг ополчаешься на весь мир. Уж не появилась ли женщина на горизонте, Томми? Мне казалось, что ты уже махнул на нас рукой.

Даже по правилам игры, в которую они играли — или не играли, — вопрос прозвучал слишком уж резко, и Брю взял необычно долгую паузу, прежде чем на него ответить.

— На самом деле мужчина, — сказал он, про себя подумав об Иссе.

Губы Митци раздвинулись в улыбке, означавшей, что ответ оценен по достоинству, после чего она вернулась к своей книге.

Глава 8

Меньше всего строение походило на приют — по крайней мере, снаружи. Это было убогое, обветшалое здание, послужившее еще нацистам, а нынче втиснутое в пространство на оживленном перекрестке: между кирпичей торчат сигаретные бычки, обшарпанные стены расписаны тропическими закатами и матерщиной. С одной стороны притулилось кафе–жестянка «Азиль», по другую — афро–азиатская барахолка. Зато внутри все дышало энергией, исполнительностью и неисправимым оптимизмом.

Солнечным утром, в понедельник, Аннабель, стараясь держаться как обычно, вкатывает свой велосипед вверх по ступенькам, на крыльце привязывает его цепью к трубе и, следуя блестящим стрелкам–указателям, поднимается по выложенной плиткой лестнице в холл и машет рукой сидящей за стеклянной дверью Вангасе, секретарше. Она ждет, пока ее заметят и нажмут на кнопку, после чего раздается характерный зуммер электронного замка, и стеклянная дверь открывается. Аннабель привычно идет по коридору мимо мужчин в дешевых костюмах, и женщин в хиджабах, и смурных детей, что–то строящих из кубиков на специально огороженной игровой площадке, или кормящих черепах листьями салата, или мрачно сующих пальцы сквозь сетку крольчатника, — почему такая тишина, или здесь всегда так? — и, наконец, входит в общую комнату, где Лиза и Мария, патентованные арабисты, уже сидят лицом к лицу с первыми клиентами. Она обменивается с каждой коротким приветствием и улыбкой и сворачивает в свой коридор, который в утреннем свете кажется дорогой в рай. Интересно, почему дверь в кабинет Урсулы закрыта, а над входом горит красная лампочка «Не входить»? Она так гордится тем, что ее дверь для всех в любое время нараспашку, и призывает остальных к тому же! Аннабель входит в свой офис, отстегнув рюкзак, бросает его на пол, как мешок, отягченный грузом собственной вины, садится за стол и на несколько секунд, обхватив голову руками, закрывает глаза, прежде чем уткнуться невидящим взглядом в монитор.

#

В тишине своего офиса, в той самой комнате, где всего пару дней назад зазвонил телефон (Урсула перевела звонок на ее номер) и некто Мелик стал умолять ее нанести визит его русскоговорящему другу, остро нуждающемуся в помощи, она мысленно оглянулась на прошедшие выходные, в которые, кажется, вместилась вся ее жизнь.

Фрагменты отказывались складываться в цельную картину. За эти два дня она навестила его пять раз… или шесть? А то и семь, с учетом доставки на квартиру. Тогда, в субботу, она заглянула к нему еще разок, вечером. В воскресенье дважды. И сегодня на рассвете, когда прервала его молитву. Это сколько же получается?

Но если попросить ее дать почасовой отчет, выстроить эпизоды в логическом порядке — о чем говорили, балансируя каждый на своем натянутом канате, чему смеялись и когда разошлись по углам, — то все смешается, и эпизоды начнут меняться местами.

Картофельно–луковый суп они вместе готовили на ее походной плитке, в полной темноте, как скауты ночью на костре, в субботу на ужин.

— Почему ты не зажигаешь свет, Аннабель? Ты что, в Чечне и ждешь авианалета? Разве местный закон запрещает включать электричество? Но тогда весь Гамбург живет не по закону.

— Не стоит без особой необходимости привлекать к себе внимание, вот и все.

— Иногда темнота привлекает внимание больше, чем свет, — заметил он после долгого раздумья.