Особые условия

— А я всегда, Николай Петрович, на худшее настроен. Легче жить. Вернее, легче встречать жизненные невзгоды. Вот мы с Порфирьичем до вас говорили... При такой позиции жизни не удастся застать меня врасплох, что бы она ни придумала, какую бы пакость ни затеяла. И потом, Николай Петрович, мне сдается, вы тоже настроены на худшее. Оно и верно — здесь нужно только радоваться, когда происходит не самое мерзостное из всего возможного.

— Продолжай, Костя, с тобой всегда интересно поговорить.

— А, Николай Петрович! Вам со мной скучно. Вы — человек дела, а я — человек настроения.

— Наверно, потому и интересно, — усмехнулся Званцев. Очки его запотели, он долго протирал их подвернувшимся полотенцем, щурясь добро и беспомощно.

— Здесь как... Упал туман такой, что вытянутой руки средь бела дня не видать — радуйся, что при этом еще и дождя нет. Пошел дождь — радуйся, что погода тихая. Ударил шторм — опять есть причина повеселиться, все-таки это не зимний шторм. А если буран зимой начнется, если он Поселок занесет на три метра — вообще отлично. Стены не продувает, Пролив подо льдом, трубы на дне из траншей не выворачивает... Нет, что ни говорите, а место развеселое.

— Ну что ж, — улыбнулся Панюшкин, — уж коли мы с тобой оба настроены одинаково, будем вместе гнуть свою линию, а?

— Нет, Николай Петрович, не хочется мне ее дальше гнуть. Не моя она. Поеду я восвояси.

— На кого же ты покидаешь нас, Костя! — искренне воскликнул Панюшкин. — За последний год три парикмахера сбежало. Ты вот четвертый! Зарастем!

— Какой я парикмахер... Захотелось свет посмотреть, себя показать, вот и приехал... Я такой же парикмахер, как и вы. Ребят знакомых постриг — одного под польку, другого под бокс, третьему затылок подровнял... И все, думаю, справлюсь. И справился.

— Хотя бы зиму до конца побудь! — взмолился Панюшкин. — Сам знаешь, не хватает людей... Уж парикмахерские твои обязанности — ладно, бог с ним, но ты же еще и механик!

— Не могу, Николай Петрович, — Костя задумчиво уставился в пол. — Я не говорю, что не хочу... Не могу. Кровя играют, Николай Петрович! — он скосил черный глаз на Панюшкина. — Извините, но у меня это дело вот здесь, — Костя провел длинной ладонью по горлу. — Природа требует своего.

— Не знаю даже, чем тебе помочь...

— Ничем не поможете... Вот дайте мне такую маленькую тепленькую девчоночку, и целых триста лет не уеду. Любить ее буду, от холода укрывать, укладку по воскресеньям делать буду и по субботам тоже.

— И что же, никакого сладу с собой? — спросил Дедуля почти с восторгом.

— Никакого, — твердо сказал Костя. — Бессонница, головокружение, сны неприличные... До чего сны бесстыдные, Николай Петрович! Кто бы сказал — не поверил, а тут сам смотрю каждую ночь. Даже нравиться начало... А это нехорошо. Нравственные устои рушатся! Я вот что скажу, Николай Петрович, кровя, они, конечно, у всех кровя, но у одних сила воли, а у других нету, одни могут терпеть и радость в терпении находят, а для других — мука. Тут много ребят, для которых стройка... Ну, как свет в окошке. Вот забрось их за тысячу километров, в большие города, на широкие улицы, на паркетные полы — они через неделю опять здесь соберутся. На самолетах, на вертолетах, на собаках... Спроси у них: какого черта вернулись? А так! — скажут. Приехали, и все тут. Никак это не объясняется. Инстинкт. Мистика. Чертовщина. Это вроде кеты — по всему Тихому океану шастает, а срок приходит, она уж здесь! И не просто в эти края приплывает, нет, находит именно тот ручеек, в котором вылупилась когда-то! Это после Тихого-то океана!

— Вот Порфирьич приедет, — сказал Панюшкин.

— Приеду, — кивнул Дедуля. — Покину всю свою родню кубанскую, погреба винные, цветники с бассейнами и прикачу. То-то у вас тут радости будет, то-то веселье начнется!

— А почему? Зачем приедешь?

— Не знаю... Трудно объяснить. И не хочется. Объяснять — вроде по святому месту топтаться. Не на все человеку объяснение требуется. Что-то должно оставаться непонятным, странным, колдовским. Считайте, колдовство надо мной совершилось.

— Ты не завидуешь ему? — спросил Панюшкин у Кости.

— Зависть — это нехорошее чувство, Николай Петрович.

— Ничего подобного! Благодаря одним и тем же качествам ты приобретаешь и друзей, верных до конца, и врагов, готовых на все. Одни и те же чувства могут быть и хорошими, и плохими. Разве ненависть всегда плоха? Разве не толкает она на самые дерзкие и высокие поступки? Разве ревность всегда постыдна? А любовь? Ведь можно одинаково страстно любить женщину, деньги, должность...

— Стройку? — улыбнулся Костя.

— Да. И стройку! И этот трижды проклятый трубопровод!

— Сдаюсь, Николай Петрович, мне нечего сказать.

— И куда же ты собираешься? — спросил Званцев.

— О! У меня на примете славный город Ростов.

— Можно бы и получше выбрать.

— Лучше Ростова? — ужаснулся Костя, глядя на Званцева, осмелившегося заявить такое.