Особый порядок

В вагонах стояла духота, даже открытые окна в коридоре не спасали от неё. Две молодые женщины с пятилетней девочкой, ехавшие в одном купе с Андреем Ивановичем, видимо с трудом переносившие жару, мучились, жаловались, изнывали. Сам же Андрей Иванович, легко переносивший дискомфорт, чувствовал себя удовлетворительно: он просто-напросто не заострял на том внимания. Карлин сидел за столиком и читал книгу. Изредка отрывался от неё, пристально всматривался в окно, разглядывая движущиеся живые картины природы.

С приходом вечера жара стала спадать. В вагоне становилось свежо, окна в коридоре вагона оставались по-прежнему открытыми.

Пассажиры, обе женщины, облегчённо вздохнули:

– Кажись, жара спадает…

– И слава богу…

Они искоса поглядывали на попутчика, думая, не заведёт ли он с ними разговор. А ему было не до разговора: он погрузился в себя. Поняв, что с ним особенно не разговоришься, женщины тихо продолжали говорить между собою. Девочка же, которой не уделялось внимание, начала капризничать, и женщина, вероятно родственница девочки, раздражённо заговорила:

– Успокойся, деточка. Видишь, вон серьёзный дядя читает книгу. Не мешай ему, успокойся.

Деточка испуганно и непонимающе посмотрела на дядю, который не обращал на неё никакого внимания, затем успокоилась на какое-то время, но эгоистическая детская психика, известно, вещь хрупкая – девочка вновь начала капризничать и плакать. Это не могло не раздражать женщин. В них отсутствовало педагогическое начало: терпение или выдержка и понимание. Как ужасно выглядят негодование и недоумение, вместе взятые, точно так же ужасно видеть милых молодых женщин, когда они приходят в то самое состояние. Девочка закатила истерику…

Андрей Иванович, физически не переносивший подобные детские выпады, вышел из купе и долго в него не возвращался, а когда вернулся, было уже тихо: нервно измотанные женщины безмолвно сидели вместе на нижней полке, а девочка, закрыв глаза, лежала на другой, противоположной.

Андрей Иванович забрался на своё место и улёгся, но спать ему не хотелось. Вместо сна перед глазами его стали образно вырисовываться картины прошлого. Особенно ярко вырисовывалось само детство, отчего он загрустил – выступали на глазах слёзы, стекая на подушку, и ему было стыдно, что плакал. Едва ли он мог вспомнить, когда ему плакалось в последний раз…

А завтра, рано утром, когда ещё будут спать женщины и девочка, он сойдёт с поезда в своём городе, в котором родился и вырос.

III

Итак, Андрею Ивановичу Карлину, как уже было сказано выше, на днях исполнилось пятьдесят лет, однако выглядел он моложе.

Ему светило повышение по службе, он мог бы занять освобождающийся кабинет начальника и тем самым дослужиться до полковника милиции, а он, к удивлению руководства и своих подчинённых, подал рапорт на увольнение. Его, разумеется, отпускать не хотели, но Андрей Иванович был настойчив и неумолим в своём решении. Уволился со службы в звании подполковника милиции, уволился совсем недавно, в апреле.

Ровно двадцать лет Андрей Иванович занимался криминалистикой. Он находил следы и прочие вещественные доказательства, оставленные на местах преступлений, изымал их, а впоследствии проводил по ним исследования и экспертизы, устанавливая отношение к преступлениям или личности преступников. В главном управлении он считался одним из лучших криминалистов в области. Всё, что ни делалось им, делалось по привычке, как само собою разумеющееся; действия были доведены до автоматизма, хотя делалось всё с интересом, особенно поначалу. Последние годы всё чаще чувствовал он физическую усталость, которую, боясь, скрывал от других. И чаще теперь ворчал, становился недовольным, что именно его отправили на осмотр места происшествия, хотя в наряде, на дежурстве, стоял не он, а совсем другой эксперт. Первые годы службы он таковым не был; вероятно, его таковым сделала служба. А в милицию Андрей Иванович (не удивляйтесь) пришёл из школы. Все, знавшие его как учителя, удивлялись тому поступку – казалось, необдуманному и неправильному. Поражались: как это он мог оставить любимое дело, которое знал превосходно, которым только и жил. Андрей Иванович слыл учителем строгим, педантичным, что особенно свойственно математикам, а нисколько не словесникам.