Особый склад ума

Сьюзен Клейтон, как и ее старший брат, была в хорошей спортивной форме. Она предпочитала прыжки в воду — ощущение отрыва, опасности, — когда стоишь на краю трехметровой вышки, концентрируясь, перед тем как прыгнуть. Она понимала, что многое из того, что она делает — включая решение остаться одной в офисе, — было того же рода. Она не знала, почему ее влечет риск, зато понимала, что эти моменты высокого напряжения всего ее существа помогают прожить день. За рулем она всегда на автострадах перестраивалась в ряд с неограниченной скоростью и выжимала больше ста миль в час. Если она шла на пляж, то заплывала далеко от берега, несмотря на морские течения, снова и снова испытывая себя. У нее не было постоянного друга, и она отвечала отказом почти на все предложения пойти на свидание, потому что чувствовала странную неполноценность своей жизни и боялась, что чужой человек, даже имея самые благие намерения, может привнести в нее осложнения, которых ей совсем не хотелось. Сьюзен понимала, что ее поведение вело не к тому, чтобы в кого-то влюбиться, а скорее умереть преждевременной смертью, но, как ни странно, готова была пойти на сделку с судьбой на таких условиях.

Иногда, глядя в зеркало, она задавалась вопросом: а не является ли та беспокойная тревожность, которая читается в ее страстном, нервном взгляде и в линии рта, следствием свойственного ей подхода к жизни? Она словно парашютистка, вот уже много лет совершающая затяжной прыжок. Единственное, что ее в самом деле пугало, — это смерть матери, подкрадывающаяся, как она понимала, все ближе, причем куда быстрее, чем она успевала к ней подготовиться. Ей иногда казалось, что уход за матерью, который, на взгляд посторонних, ее только изматывал и тяготил, и есть то единственное, что не позволяет ей бросить работу и придает ее существованию хотя бы некоторое подобие нормальной жизни.

Сьюзен ненавидела болезнь. Ей хотелось бы победить ее, сойдясь в честном бою, один на один, с открытым забралом, то есть на равных. Она презирала ее, считая врагом крайне трусливым, нечестным, и радовалась в те моменты, когда видела, что мать сражается со своим недугом.

Сьюзен невероятно скучала по брату.

Джеффри вызывал у нее целый клубок противоречивых чувств. Они росли вместе, и она привыкла во всем полагаться на его поддержку, какой было уже само его присутствие, и потому она так страдала, невольно обижаясь и негодуя на брата, когда он уехал. Она и завидовала ему, и гордилась им. В то же самое время ей оставалось непонятным, почему она сама так никогда и не смогла замахнуться в жизни на нечто стоящее. Одержимость брата всем, связанным с убийствами, которая проявилась, когда он стал взрослым, тревожила ее. Она понимала, как это непросто — одновременно страшиться чего-то и в то же самое время испытывать к нему неодолимую тягу, и ее пугала мысль, хотя и непонятно почему, что на самом деле она такая же, как он.

В последние годы Сьюзен стала замечать, что при разговоре с братом она не раскрывает своих чувств, словно не хочет, чтобы он по-настоящему ее понял. Она обнаружила, что ей нелегко отвечать на его вопросы о ее работе, о надеждах на будущее, вообще о ее жизни. Она увиливала, напускала тумана, пряталась за дымовой завесой полуправды и всегда избегала подробностей. Хотя она считала себя человеком ярким, острым и решительным, она сознательно рисовала для брата образ пресной, плоской банальности.

И, как ни странно, ей удалось убедить мать скрыть от Джеффри всю серьезность болезни. Ее доводом было стремление не нарушать спокойствия его жизни, желание защитить близкого человека от сознания причастности к медленному, но неотвратимому умиранию. Он станет слишком сильно беспокоиться, говорила она. Захочет вернуться во Флориду, быть с ними, а для него даже нет комнаты. Захочет перепроверить все назначения — лекарства и процедуры. Ее мать выслушивала все это и в ответ лишь вздыхала, соглашаясь скрепя сердце. Такая покорность была для матери совсем не характерна. Для себя Сьюзен решила, что смерть матери будет только ее заботой. Словно смерть была заразной, опасной. Сьюзен лгала самой себе, стараясь убедить себя в том, что потом брат будет ей благодарен, потому что ему не пришлось пережить весь этот ужас.

Временами она думала, что поступает неправильно. Может быть, даже глупо. Это чувство появлялось в часы, когда безысходность одиночества представала перед ней чересчур явно, хотя сама она не понимала, откуда оно берется и как можно его побороть. Иногда ей казалось, что ее угораздило перепутать уединение с одиночеством, приняв одно за другое, и это как раз и стало тем капканом, в который она угодила.

Сьюзен также спрашивала себя, не угодил ли в него и Джеффри. В эти минуты ей становилось ясно, что скоро придет время спросить об этом у него самого.