Особый склад ума

Там было написано:

«КОГДА ТЫ БЫЛ МАЛЕНЬКИМ, ТЫ БОЛЬШЕ ВСЕГО ЛЮБИЛ ИГРАТЬ В ПРЯТКИ. КОГДА ТЫ НЕМНОГО ПОДРОС, ТЫ ПО-ПРЕЖНЕМУ ИГРАЛ В ПРЯТКИ. А СЕЙЧАС, ДЖЕФФРИ, ТЫ ЕЩЕ МОЖЕШЬ СЫГРАТЬ В ЭТУ ИГРУ?»

Внезапно все сошлось. Джеффри почувствовал, что теперь он может справиться с эмоциями, которые годами одолевали его, пробивая стену одиночества и уединения, которыми он отгородил себя от всего мира. Он ощутил, как кровь быстрее потекла по его жилам. Отчасти это чувство было сродни страху, отчасти тяге к неизведанному, отчасти панике, а отчасти радостному возбуждению. Все это бродило внутри его, грозило выплеснуться наружу, и он силился удержать эту сумятицу под контролем. Единственное, о чем он позволял себе размышлять хладнокровно и с полной ясностью, так это о том, что теперь он готов дать четкий ответ, предназначенный только для одного человека, а отнюдь не для его нанимателей, — хотя внезапно профессор понял, что человек, которого ему предстояло поймать, и без того прекрасно знал ответ Джеффри.

«Да, — сказал он про себя. — Мне и теперь не слабо сыграть в эту игру».

Глава 12 Новая головоломка

Давным-давно, когда им обеим казалось, будто никому в мире нет до них никакого дела, у них развилось своеобразное чувство, помогающее ощущать себя в безопасности. Оно возникало, стоило лишь вспомнить, что они могут положиться друг на друга во всем — и это даст им поддержку, дружеское общение и защиту. Теперь, когда они уже не были столь уверены в собственной изоляции от окружающего мира, круговая порука их родственной связи оказалась разорванной: мать и дочь внезапно ощутили нервозность, переходящую почти в недоверие друг к другу, а кроме того, они откровенно боялись всего происходящего за стенами их маленького дома.

В мире, который так часто казался им царством насилия, они научились воздвигать вокруг себя прочные заградительные барьеры, как эмоциональные, так и физические. Теперь и Диана, и Сьюзен чувствовали, как эти барьеры размываются незримым присутствием человека, присылающего записки. Так точит вода прочную, казалось бы монолитную, дамбу — по кусочку, по трещинке. Волны постоянно плещут в нее. Они медленно разрушают бетон, и тот шелушится, отслаивается, а потом начинает осыпаться и в конце концов исчезает в серо-зеленой морской пучине. Ни мать, ни дочь не могли до конца осознать природу одолевающего их обеих страха. То, что какой-то человек следит за ними, не вызывало сомнений, но непонятная причина его к ним интереса смущала их и сбивала с толку.

Диана не решалась поделиться с дочерью худшим из своих страхов. Ей для этого требовались более веские доказательства, во всяком случае, она так говорила сама себе, что было, однако, лишь полуправдой. Скорее, она просто отказывалась прислушаться к тому настойчивому зову, с которым влекла ее к себе запрятанная в стенной шкаф шкатулка и который побуждал цепляться за те, не слишком убедительные, доказательства смерти ее бывшего мужа, которые у нее имелись. Она говорила себе, что содержимое шкатулки представляет собой реальные факты, но этот аргумент рождал в ней противоречивые чувства. Так всегда бывает, когда человек, который одновременно и хочет во что-то поверить, и страшится этого.

В дни, последовавшие за инцидентом в баре, мать стала чрезвычайно молчаливой, хотя в душе у нее царила настоящая какофония резких звуков. Ее одолевали сомнения, да и болезнь тоже не давала ей покоя.

Невозможность связаться с сыном лишь усиливала этот ее внутренний разлад. Она оставила для него несколько телефонограмм в университете на кафедре, переговорила с полудюжиной бестолковых секретарш, ни одна из которых, по всей видимости, не имела понятия, где он находится, но которые тем не менее почему-то пребывали в уверенности, что профессор Клейтон в скором времени получит ее сообщения и ответит на них. Одна даже вызвалась приклеить скотчем ее телефонограмму на дверь его кабинета, словно это могло чем-то помочь.

Диана не была уверена, стоит ли проявлять большую настойчивость в стремлении связаться с сыном, потому что боялась придать ее желанию переговорить с ним оттенок срочности и крайней необходимости, которые могли бы навести на мысль, что она находится в состоянии, близком к панике, тогда как ей этого хотелось меньше всего. Она, пожалуй, была готова признать, что встревожена. Обеспокоена. Но паниковать она не стала бы ни при каких обстоятельствах. Это было бы уж чересчур.

«Ведь пока не произошло ничего такого, с чем мы не могли бы справиться сами», — говорила она самой себе.