Особый склад ума

«Только бы поскорее добраться домой, — говорила она себе. — А на рыбалку меня еще долго не потянет». Продвигаясь со скоростью едва ли большей, чем та, с которой младенец ползет по незнакомому ему полу, она размышляла о том, что ее матери жить осталось совсем недолго и что ей, Сьюзен, пора подготовиться к новой суровой реальности. Вместе с тем она терялась в догадках, как это сделать, и не знала, в чем должны состоять эти приготовления.

Диана Клейтон так увлеклась рисованием, что работала до тех пор, пока не настали сумерки. Когда же ей стало трудно рассмотреть на своем рисунке некоторые штрихи и тени, она оторвалась от него, поискала рукой выключатель лампы и только тут поняла, что ее дочь припозднилась. Ее первым инстинктивным порывом было подойти к окну и посмотреть в него, однако в последние дни она подавляла в себе подобное желание, поскольку считала, что слишком часто это делает. Получалось, будто она не доверяет окружающему ее миру, который до сих пор так хорошо знала. Нет, решила она. На сей раз от нее никто не дождется, чтобы она вела себя словно дряхлая старуха на пороге смерти, хотя иногда она именно так себя и воспринимала. Нет, она не станет зря волноваться и будет твердо верить, что ее дочь благополучно вернется. Поэтому, вместо того чтобы выглядывать из окна, Диана обошла свой небольшой дом, включая везде свет. Правда, на этот раз число горящих лампочек превысило их количество, зажигаемое в обычное время. Собственно, в комнатах вообще не осталось никаких не включенных осветительных приборов. Оказались включенными даже лампочки в стенных шкафчиках и кладовках.

Потом она вернулась туда, где оставила альбом, взглянула на сделанный рисовальным углем набросок и громко спросила:

— Чего ты от меня хочешь?

С белого листа на нее смотрело лицо с застывшей на нем улыбкой; рот сомкнут, губы напряжены, и в глазах такое выражение, будто изображенному на рисунке мужчине известно нечто такое, чего не знают остальные. В этом имелся некий оттенок циничного самолюбования, и не вызывало сомнений, что художник считает свою модель исчадием зла.

— Ну почему ты прицепился именно ко мне?

В альбоме ее муж был нарисован молодым человеком, хотя, разговаривая с ним, она воспринимала себя именно как старую женщину, измученную недугом. Тут ей внезапно пришло в голову, что и муж мог состариться, но почему-то ей в это не слишком верилось. «На него любая болезнь, наверное, подействовала бы как волшебный эликсир Понсе де Леона[52]», — зло подумала она. Возможно, с годами лицо у него отяжелело и линия волос надо лбом поднялась. Возможно, морщины на лбу стали глубже и появились складки у глаз и у рта. Но и только. Больше, наверное, никаких изменений не произошло. Скорее всего, он остался таким же сильным, таким же уверенным в себе.

Она не нарисовала его рук. При воспоминании о его руках ее бросало в дрожь. Правда, пальцы у него были длинные, изящные. Никто бы и не подумал, какие сильные они на самом деле. На скрипке он играл очень хорошо и был способен извлекать из этого инструмента звуки, вызывающие в памяти самые изысканные воспоминания.

Играть он любил в одиночестве. Всегда в цокольном этаже, в комнате, куда не разрешалось заходить ни ей, ни детям. Звук скрипки проникал оттуда, словно дым, распространяясь по всему дому, будто запах, будто дыхание стужи.

Она закрыла глаза и, стиснув зубы, вспомнила, что эти руки, которые она не решилась нарисовать, некогда прикасались к ее телу. Как ни странно, знаками внимания муж одаривал ее далеко не часто, но порой он бывал очень настойчив. Нельзя сказать, чтобы секс их объединял. Муж просто пользовался ею для удовлетворения страсти, когда ему этого хотелось.

Диана почувствовала, как ее горло сжалось.

Она затрясла головой, отказываясь согласиться сама с собой.

— Ты умер, — заявила она вслух, обращаясь к рисунку. — Ты погиб в автомобильной катастрофе, и надеюсь, что тебе было больно.

Она взяла в руки рисовальный альбом и, пристально посмотрев на рисунок и сочтя его карикатурой, отложила в сторону. Ей пришла в голову мысль, что складки рта унаследовала Сьюзен, тогда как лоб достался сыну. Подбородок был практически одинаков у всех троих. Глаза же — господи, чего они только не видели, эти его глаза! — не перешли ни к кому. Во всяком случае, она так считала.