Оспожинки

Не сломай перед нашим домом много лет назад ногу какая-то неведомая мне Тоня, и не лежал бы я сейчас здесь, на Кемь сегодня бы не ездил.

Долго не засыпал – про Машу думал. Как мне легко с ней, хорошо; о странной встрече – думал и об этом.

4

Утро. Не раннее. Девять часов. Дневная смена. В доме солнечно. Пронизано. Как и на улице, где уж и вовсе ослепительно – глянешь туда, взгляд отведёшь – и будто слепнешь; долго смотреть надо, через прищур, чтобы привыкнуть. В солнечный день зимой от снега режет так глаза, бывает. Не где-то в городе, а тут, в деревне.

В горнице выявилась золотая пыль – снопами. Ночью она спала, наверное, лежала на полу, теперь, проснувшись, невесомо всколыхнулась. Как тихим летним днём в прозрачном плёсе водоросль – едва колеблется.

Покойно. В доме, и на душе. Давно так не было со мной. Как обновился.

Тихо и размеренно цокают электронные настенные часы – щедрый подарок от военкомата отцу на пятидесятую годовщину Великой победы. Трудятся они добросовестно, не выпуская из внимания даже секунды – отдельной стрелкой отмеряют их и провожают в прошлое. Для нас трудятся. Не для отца – давно тот вне времени, где уже все его друзья-однополчане, – там отмечают этот праздник. Солдаты, воины – дозволено. Так я считаю. Чуть отстают часы, подводим раз в неделю. И батарейку в них меняем. Я, когда здесь, или Василий. Старшие редко приезжают – живут далёко, разлетелись; да и «кататься нынче стало дорого, не кажный сможет» – мама оправдывает их. Но звонят они – не забывают. Дозвониться, правда, сложно. Мама до них, до этих ходиков, и не касается. Ей – пять минут вперёд или назад – не делают погоды. У неё и у Чернуши свои часы – без батареек и без стрелок – не подводят; секунды сердце отмеряет, пока бьётся; уж остановится – не поменяешь.

За окном, в ограде, куда солнце ещё не проникало из-за дома, белым-бело. От инея, конечно. На всём нарос тот густым ворсом, даже и на верёвке бельевой, и на моём рыбацком рюкзаке, который вчера вечером повесил я проветриться и просушиться. Пока скоробило его – от холода; солнце появится – отмякнет.

Не сидит спокойно на верёвке воробей – ёрзает. Будто слюда, под ним с верёвки осыпается опока. По натуре непоседлив; зябнут лапки ли – прискакивает.

«Вот, – думаю, – пришлось бы Маше ночевать несладко там, на пустоплесье… Бегом бы бегала, чтобы согреться. Или уж у костра всю ночь бы просидела. Хорошо, – думаю, – что отговорил… переживай сейчас бы, беспокойся. После Белграда-то – в тайге, в Сибири».

Прилетела местная ворона, шумно уселась посреди ограды. Заметная. На фоне инея уж вовсе чёрная, блестит ещё, как антрацит. Вразвалочку, как моряк из песенки, прицельно шагает к стоящей на мураве дюралевой сковороде, в которую мама наливает молоко для кошек, кладёт для них остатки ли еды – кости рыбные, прогорклый творог, – а им хоть чё, смолотят, окаянные.

Заметив знакомую, но непрошеную гостью, стучит мама обратным концом чайной ложечки в оконное стекло.

– Ждали тебя… Кыш, – говорит. – Повадилась. Ещё тебя тут не хватало… Ишь, заявился, мурин большеносый.

Не из робкого десятка мурин. Хорошо к тому же знает, изведал, что через стекло, хоть оно и прозрачное, вреда не сделают ему, даже не сглазят, что ради этого стекло не станут разбивать.

Подошла ворона к сковороде. Остановилась, замерла.

«Красавица», – думаю.

И мама говорит:

– Невеста.

Хоть фотосессию устраивай. Или на подиум её – затмит собой всех манекенщиц мира. Клаудия Шиффер. Только не блондинка… Наоми Кэмп белл… Вспомнил всё же. И по характеру той не уступит.

Принялась исследовать посудину – то одним глазком в неё заглянет, то другим, то тем, то этим, башкой мотая, как китайский болванчик, будто таким нехитрым способом вознамерилась изменить неудачно для неё нынче сложившееся обстоятельство в выгодную для себя сторону. Фокус не удался, и она, ворона, явно раздосадованная, клюнула с размаху в голое днище, едва его не продырявив, клюв не сломав ли, – так показалось. На нас внимания не обращает, хоть и заметила, конечно, да и слышала, что, чтобы убиралась прочь, стучали ей, а не кому-то. Такая птица – самовольная.

– Как у себя дома… Ишь, расхозяйничалась, ведьма. А ну, уматывай, – уже не ложечкой, а казанками пальцев мама сильнее стукнула в стекло. – Ещё и смотрит… Ух, ты, пакось!

Улетела ворона. Не потому, конечно, что нас испугалась, а потому, что нечем ей тут оказалось поживиться, – кошки, всё съев, забыли про неё – тем отомстится, так им ворона не оставит.

– Вас не прокормишь… Только приучи.

– Уж приучила…

– Не приучи их тут, попробуй… Кошкам даю, и эти не зевают… Только несу ещё, они уж наготове, глядишь, летят со всех щелей, как арапланы… Вот где чутьё-то.

– У нас здесь, – говорю, – они совершенно чёрные, как сажа, а за Уралом они серые, как галки.

– Да? – говорит мама. – А я всё думала, везде они, вороны, одинаковые… Такие ж вредные, нахалки?

– Ну а какие… Умные очень.

– Чересчур… Ваня, убавил бы маленько кошек. – Нет. Не могу.

– Хотя бы несколько.