Останется с тобою навсегда

- А ты не форсируй. Не спеши. В том галопом мчавшемся времени... и сплеча рубили и ошибались, нанося раны, которые и сейчас кровоточат. Четыре года! А ты хочешь так сразу и высвободиться от всего. Нет, друг, это останется с тобой навсегда. С тобой, со всеми нами. Теперь не меньше чем на столетие вперед вопросы и мира и войны никому нельзя решать без оглядки на первую половину сороковых годов двадцатого столетия. Это ты обязан понять. И еще... если не осмыслишь всего, что пережил, не оценишь, а может быть, и не переоценишь иные поступки, будешь балластом жизни, издержкой войны!..

Все меньше звуков доносилось к нам в открытое окно. Умолкли трамвайные звонки. Где-то недалеко поскуливала собачонка. Васильев задышал часто, натужно - уснул? Ночная прохлада выстудила палату. Я тихо прикрыл окно.

- Ты чего не спишь? - спросил Васильев.

- Не получается...

- Ночь теперь для сна. Тебе жизнь отмерила время - еще не раз собственное сердце руками ощупаешь! - Он повернулся лицом к стене и вскоре уснул.

А меня память увела в далекую маленькую комнатенку на окраине Краснодара, к женщине в длинном шелковом халате, с высоко поднятой керосиновой лампой в руке: "Вы кричали... Может, какая помощь нужна?.."

* * *

...Шли дни. Они были то солнечными, то дождливыми. Мы с Васильевым больше молчали, но иногда, под настроение, он рассказывал что-нибудь о своей жизни, и эти рассказы немолодого опытного человека - ему уже под пятьдесят - были так необходимы мне!..

Только что прошел грозовой дождь. Стою у окна, смотрю на дерево с подрагивающими еще глянцевыми листочками сердцевидной формы - молодая липка. Говорят, такой формы листья излечивают сердечные заболевания, а почкообразные - почечные. Интересно, какими лечат наши легкие? Только все это сказки...

Солнечный луч заглянул в палату.

- Павел Николаевич, лето!

Васильев открыл глаза:

- Да. Как я ждал его - и вот опоздал...

- Ну что вы?

Он сел, опустив отекшие ноги, потер бледной рукой горло.

- Задыхаюсь. У меня в легких четыре дырки, да и возраст... Ты посмотри на окна - бойницы. Выходи скорей из этих стен, Тимаков. Там началась другая жизнь. Иди скорей. А я тебе, по-хорошему позавидую. Ты молод: одолеешь, поживешь, повидаешь, поборешься еще!..

Откуда-то издалека доносилась музыка. Духовой оркестр играл военный марш.

Поживу ли? Чувствую себя таким изношенным... В партизанском лесу любил оставаться один на один с ночью, слушать шум говорливой горной реки, смотреть на звездный небосвод, на смутные очертания гор. Мечтал: кончится война, дотяну я до седин и приду сюда, к верховью Донги, к подножию Басман-горы. Там, где под ветром шумит молодая роща, поднимутся папаши-дубы, а где сейчас стоят молодые сосенки, устилая землю смолистыми иглами, вырастет большой лес. Только древний Басман по-прежнему никому не уступит высоты своей, своего величия. И я побреду по тропе, охватывающей с юга его могучую каменную грудь...

- А я думала, вы спите. Стучу - не отвечаете. - Вера прошла прямо к тумбочке, положила на нижнюю полку сверток, встала за спинкой кровати.

- Что там, в городе?

- К параду Победы готовятся.

- Наших не встречала?

- Не пришлось...

- Как дома?

- Как обычно. Наташка здорова. Все стены комнаты разрисовала красным карандашом. А как ты?

- Все в порядке.

- Знаешь, Костя, Наташка покоя не дает, рвется к тебе. Уж и не знаю...

- Чего же ты не знаешь - к нам опасно...

- Так я про это и толкую матери, а они обе к тебе хотят - что малая, что старая.

- Ты иди, а то на поезд опоздаешь.

- Да, они сейчас редко ходят.

Дверь за Верой закрылась. В палате тихо-тихо. Васильев, наверное, уснул...

- Кто она тебе?

Я вздрогнул от неожиданности.

- Ну, жена...

- Почему "ну"?

- Сам не знаю...

- Вот те раз! Не любишь? А любил кого? Где она?

- Не надо, Павел Николаевич...

- Как знаешь. Только это не жизнь, а одна проволочка:

- У меня дочь.

- Что же это у вас так получается?

- Так сложились обстоятельства...

- Ну, милый мой, война - вот это обстоятельства. А в любви человек властен над ними. И не дай бог, если обстоятельства становятся сильнее тебя. Тогда ты и сам не обретешь и другим не дашь, может быть, самого главного в жизни!..

Музыка гремела где-то рядом, наверное на площади Коммуны; слышны строевые команды. А мелкий дождик все сыпал и сыпал. Влажные кумачовые флажки нависали над трамвайными линиями Божедомки - они виднелись за гранитной спиной Достоевского.

В день парада нас угостили роскошным завтраком, потом мы собрались в Ленинском уголке, слушали по радио голос Левитана, бой часов на Спасской башне, цокот копыт по мостовой, встречный марш и рапорт командующего парадом маршалу Жукову.

После обеда в палату вбежал санитар:

- Кто будет полковник товарищ Тимаков?

- Я.

- К вам пришли жена с дочуркой. Ждут в Ленинском уголке.

- Пустили сюда ребенка?

- Да они за окном. Вы халат, халат накиньте, окно там открою.

Прижавшись к матери, худенькая, росленькая девчушка, задрав белую головку, смущенно смотрела на меня. Моя, моя, моя... Все-все мое - даже чуть заметная ямочка на подбородке...

- Здравствуй, Наташенька!

- А ты мой папа?

- Твой, твой, а чей же?