Останется с тобою навсегда

Перебила сон, черт бы ее побрал. Во рту сухо, хочется пить. Но не пойдешь же к ней за водой. Ложусь, хочу уснуть, да куда там... Странный сон!.. Пытаюсь вспомнить лицо матери, каким оно было за год до войны, в нашу последнюю встречу. Но вижу ее молодую - вдову погибшего ревкомовца, чужую среди казаков, с серыми, глубоко сидящими глазами, слышу ее требовательный голос: "Костя, иди в пастухи, иди уж..." Помотался я в детстве по нашей кубанской степи!.. Была она пустая, рыжая, только вдали, у Белоусовских хуторов, темнела полоса казенной рощи, куда убегали овцы, которых я пас...

Насколько помню, от Краснодара до нашего разъезда сто верст по железной дороге, а потом до станицы пехом около сорока. За окном рассветало. Тихо вышел из домика и по пустым улицам зашагал на вокзал.

Поезд шел медленно, часами простаивая на станциях и полустанках.

* * *

Степь, ни души... Столбовая дорога растолочена машинами, по ней ни проехать, ни пройти. Шагаю по стерне, то и дело стряхивая с сапог налипавшую грязь. Иду как заведенный.

Ночь настигла верстах в десяти от станицы. Забрался в скирду, завернулся в плащ-палатку. Спал, не спал - не знаю, скорее всего находился в туманном забытьи, когда, как при мелком осеннем дожде, чего-то ждешь, а чего - и сам не знаешь.

Утром пересек межу, отделявшую станичную степь от совхозной. Азовский ветер дул в спину, надвигалась серая полоса станицы. Узнаю ее и не узнаю. На южной окраине был "гамазин", а сейчас его нет, в центре стояла скромная деревянная церквушка - и ее война смахнула. Меж голых кустов - слепые одинокие хатенки. Ни улиц, ни заборов... Я на майдане, здесь был памятник кочубеевцам, такой знакомый с детства. На каменной стеле было вырублено: "Над могилой этой нечего рыдать, что начато ими, будем продолжать"...

Чуть поодаль, под старым тополем, новенький штакетник, за ним фанерная пирамидка, на ней фотография матери, фамилия, инициалы, год рождения, год смерти. Стою, смотрю. Хлещет дождь, барабаня по плащ-палатке.

Не знаю, сколько времени простоял. Зашагал к нашему тупичку. В отдалении виднелась розоватая коробка двухэтажной школы. С той стороны мама возвращалась с раннего станичного базара - в одной руке кошелка, а другая плавно поднимается и опускается, губы шепчут: "Нехай, та нехай"...

Стою у хатенки с остовом крыши, похожим на скелет, смотрю на чердак... Мамин чердак, куда нас она не пускала. Была странно неравнодушна ко всему, что сделано из железа. Ржавые гвозди, ухнали, болты, гайки - все это прятала здесь, под крышей. Натаскает и забудет... А вот колодец без журавля - из сруба пахнуло затхлостью. Вместо сарайчика - яма, залитая водой. За высоким будяком - развороченная скирда. Тут был мой мальчишеский тайник... Ходил я тогда в седьмой класс и бредил учебником физики Краевича. Нам он не по карману - заикнуться боялся. Чтобы как-нибудь свести концы с концами, мама потихонечку приторговывала фуксином, так казачки почему-то называли ультрамариновую краску. Они охотно покупали ее вместо синьки. В хатенке нашей - и на печи и на подоконниках - и на материнских пальцах оставались синие следы. Заветные гривенники прятались в сундучок, ключ от которого, всегда висел на стене рядом с керосиновой лампой. Но - физика, физика!.. Во сне и наяву я видел ее страницы с картинками - машины, паровозы... Шесть гривен, всего шесть гривен!.. И однажды, когда никого не было дома, я - за ключ и к сундучку. Схватил несколько монет - и к скирде. Отдышался, пересчитал. Боже мой, не хватает гривенника. Спрятал монетки в тайничок и стал выжидать. Как-то пришла соседка, мать заболталась с ней, а я опять к сундучку. Взял денежку, да слишком торопливо опустил крышку - она хлопнула. Вбежала мать, схватила меня за плечо: "Ты что тут делаешь? Посмотри в глаза". Я разжал ладонь. "Ах, вор! Ты и раньше лазил в сундук?" - "Я на физику... Под скирдой лежат..." Бросился к тайнику - он разворочен соседским хряком. Я перебирал землю, пересыпал ее в ладошках... "Ты еще и брехун!" - закричала мать. Била смертным боем - с трудом соседи вырвали меня из ее рук... Попадало мне часто - я терпел. Страшнее было, когда не била, когда глаза ее не отпускали от себя, требовали, ждали, - и правда выхлестывалась из меня...

Прошли годы; военным курсантом приехал в станицу на побывку. Перекапывая огород, вывернул пласт земли и увидел серебряные монетки, слегка отдававшие в синеву. "Мама!" Она подержала их, потерла о юбку: "А кто из нас не бит, сыночек"...

- Здорово, казак! - Тяжелая рука опустилась на мое плечо. Передо мной стоял пожилой мужчина в брезентовом чапане. - Не признав? Цэ же я, Тимофей Григоренко.

- Дядя Тимоха!

Это был старый буденновец, друг моего отца.

- Таки вот моменты, Костя... Ну, чого мовчишь? Айда до хаты.

Он шел впереди, скрипя протезом и сильно припадая на левую ногу.

- Бачишь, як саданулы? Цэ пид Кущевской... Та, слава богу, хлопци нэ покинули в стэпу.

Сидим за длинным столом из неструганых досок. Дядя Тимоха разливает самогон по стаканам:

- Помянем Ульяну.

Отказавшись от моей папироски, он скрутил козью ножку, подымил.