Останови мое падение

Крис был местами перевязан, но большая часть его тела была покрыта несметным числом маленьких машин, впившихся в его кожу, как полезные паразиты, кормивших его, окислявших и очищавших его кровь, впрыскивающих лекарства, возможно даже восстанавливавших сломанные кости и поврежденные ткани, но лишь ради предотвращения дальнейшего ухудшения. Я видела часть его лица, включая одну зашитую глазницу, и участки повреждённой кожи. Его правая рука была совершенно обнажена; с него сняли обручальное кольцо. Обе ноги были ампутированы чуть ниже бедер.

Я не могла подойти слишком близко; он был заключен в стерильной пластмассовой палатке, площадью примерно в пять квадратных метров, своего рода в комнате внутри комнаты. В одном углу стояла неподвижная, но бдительная медсестра, хотя я не могла вообразить себе обстоятельства, когда её вмешательство будет иметь больше пользы, чем от тех маленьких роботов, которые уже были на месте.

Посещение его было, конечно, абсурдом. Он был в глубокой коме, даже не во сне; я не могла оказать ему никакой помощи. Тем не менее я просиживала там часами, как будто мне нужно было постоянно напоминать, что его телу был нанесён ущерб, несовместимый с жизнью, что он действительно нуждался в моей помощи, иначе он не выживет.

Иногда моя неуверенность казалась мне столь отвратительной, что я не могла поверить, что ещё не подписала нужные документы, чтобы приступить к предварительному лечению. Его жизнь была под угрозой! Как я могла думать дважды? Как я могла быть столь эгоистичной? И ещё, это чувство вины злило и возмущало меня, как и всё остальное: принуждение, которое не было вполне принуждением, сексуальная политика, которой я не могла заставить себя противостоять.

Отказаться, позволить ему умереть было немыслимым. И ещё… смогла бы я носить в себе мозг совершенно незнакомого человека?

Нет. Позволить незнакомцу умереть совсем не было немыслимым. Сделала бы я это для случайного знакомого? Нет. А для близкого друга? Для некоторых, возможно, но не для всех.

Так, насколько я его люблю? Достаточно?

Конечно!

Почему конечно?

Дело в… преданности? Это было не то слово; оно слишком попахивало какими‑то неписаными договорными обязательствами, каким‑то понятием долга, таким же пагубным и глупым, как патриотизм. Короче, долг идёт на хрен, он здесь ни при чём.

Почему тогда? Почему он особенный? Что его отличает от ближайшего друга?

У меня нет ответа, нет правильных слов, а просто порыв эмоций, заряженных образом Криса. Поэтому я сказала себе: «Теперь не время анализировать, препарировать его. Мне не нужен ответ, я знаю, что я чувствую.»

Мне была невыносима я сама за то, что я, хоть и теоретически, рассматривала возможность дать ему умереть, и невыносим тот факт, что меня принуждали к выполнению чего‑то с моим организмом, чего я не хотела делать. Лучшее решение, конечно, состояло бы в том, чтобы не делать ни того, ни другого, но чего мне ждать? Богатого благодетеля, который выйдет из‑за занавеса и решит вопрос?

За неделю до катастрофы я видела документальный фильм, где показывали сотни тысяч мужчин и женщин в центральной Африке, которые тратили свои жизни на уход за умирающими родственниками, просто потому что не могли позволить себе лекарства от СПИДа, которые фактически свели на нет болезнь в более богатых странах лет двадцать назад. Если бы они могли спасти жизни своих любимых крохотной жертвой переноса дополнительных полутора килограмм в течение двух лет…

В итоге, я отказалась от попыток примирить все противоречия. Я имела право чувствовать себя злой, обманутой и обиженной, но факт оставался фактом: я хотела, чтобы Крис жил. Если я не позволю манипулировать собой, здесь должны быть и плохие и хорошие стороны. Слепо оттолкнуть способ лечения, который мне предлагали, было бы не менее глупо и нечестно, чем полное бездействие.

Я с опозданием поняла, что, возможно, Глобальная страховая компания действовала не вполне честно, отталкивая меня. Ведь если я дам Крису умереть, они сэкономят не только ничтожную цену биологической поддержки жизни с бесплатной арендой утробы, но и всех дорогостоящих операций, связанных с заменой тела. Небольшая, тщательно просчитанная грубость, немного реверсивной психологии…

Единственным способом сохранить рассудок было преодолеть весь этот абсурд. Решить, что Глобальная страховая компания и их махинации не имеют значения. Взять его мозг не потому, что меня вынудили, не из‑за чувства вины или долга. Не доказывать, что я не позволяю манипулировать собой. Сделать это по той простой причине, что я люблю его настолько сильно, что хочу сохранить его жизнь.

* * *

Они ввели в меня генетически изменённый бластоцист, группу клеток, которую имплантировали на стенку матки, и обманули моё тело, заставив его чувствовать, будто я была беременна.