Останови моё безумие

— Это жизнь, умиротворение и нежность, — начинает объяснять она мне, указывая на картины в моих руках. — Я нарисовала их, потому что могу это почувствовать, потому что именно так я понимаю весну, осень и зиму, и могу это передать через свои картины людям, пусть и единственный человек, который их видел, это ты. — Она смотрит мне прямо в глаза, но не даёт поразиться своим словам, продолжая: — А лето... Лето — это радость. И я не могу её передать. — Она замолкает на минуту, но не разрешая мне нарушить молчание, словно обдумывая дальнейшее и давая мне возможность отказаться слушать то, что она ещё не успела сказать. — Я не ощущала радости, я не знаю, какой она должна быть, чтобы суметь правильно изобразить её. — Я замер от того, чем она поделилась со мной, медленно приходя к тому, насколько больно это осознавать. — Она внимательно изучала моё лицо и, видимо, неправильно истолковала  молчание, повисшее после её откровения, потому что начала объяснять мне всё с самого начала. Я был не против, где-то на затворках сознания я уже понимал, что она хочет донести до меня, но не останавливал её, понимая также, что ей нужно выговориться с кем-то, а мне просто её послушать.

— Весна — это возрождение, это новое начало, это жизнь. И мне, как никому другому, это легко понять, — она неотрывно смотрела в мои глаза, говоря всё это. — Каждый раз, попадая в больницу после очередного приступа, я умирала, слишком слабая и слишком уставшая, чтобы бороться. — Я не выдержал и нервно сморгнул, ощущая, как сердце пропускает удар от её слов, и она сразу же отвела взгляд, теперь вперившись в пол невидящими глазами и уходя в себя. —  А потом, после бесчисленных капельниц и изнурительных процедур, я возвращалась, всё такая же слабая и по-прежнему уставшая, но выигравшая очередной бой со смертью, — она нервно усмехнулась при последнем слове, а у меня внутри всё похолодело. — Поэтому моя весна слишком живая, как ты правильно выразился, и будто выходит из темноты, как постоянно выходит из темноты и моя собственная жизнь.

— Теперь об осени, — она как-то неестественно попыталась улыбнуться, но, лишь мельком взглянув на меня и обнаружив моё совершенно потерянное выражение лица, перестала притворяться.

— Умиротворение — это то, что я часто наблюдала на лицах пожилых людей, которые, прожив свою жизнь, независимо от того, какие ошибки совершали по молодости и через какие трудности им приходилось пройти, оставались довольными ею. Спокойствие и безмятежность выражали их лица, не безнадёжность и обречённость, которые очень часто целились прорваться в мою душу, а именно умиротворение, осмелюсь сказать, испытываемое мною, несмотря на мой далеко не пожилой возраст, в особенные минуты, — она всё-таки горько усмехнулась, лихорадочно закусывая щёки изнутри и не высказывая вслух в какие именно минуты умиротворённо думала о своей жизни.

— А зима — это самая весёлая часть истории, зима всегда ассоциировалась у меня с самой собой, — она действительно искренне заулыбалась, смотря на меня в этот момент. — Странно, да? Зима, которая представляется людям унылой и безрадостной, у меня вызывает совершенно противоположные эмоции. Она кажется мне такой беззащитной и ранимой, что вызывает во мне нежность, сама зима вызывает во мне это чувство, знаешь, такое мягкое и невесомое. И всё-таки она представляется мне похожей на меня, — она не продолжила говорить о времени года, которое вызывает в ней хоть какие-то положительные эмоции и подошла к заключительной части своего рассказа.

— А радость я не испытывала... нет, не так. Радость, которой можно поделиться, я не чувствовала. Радость, которая льётся через край — это, наверное, счастье, между ними такая тонкая грань, что я их не различаю, но такой радости у меня не было, именно поэтому в моих временах года только три поры. Поздно уже, иди спать, — неожиданно сестра оборвала свою речь, и я опомнился, я так ничего и не сказал.

— Ну-да, пожалуй, пойду, — невнятно бормочу, поднимаясь с кровати. — Тебе помочь? — вовремя спохватившись, вспомнив о разбросанных картинах, предлагаю сестрёнке.

— Нет, сама справлюсь, — как мне показалось, искренне улыбаясь, отвечает она.

— А можно я возьму одну? — осмеливаюсь попросить. Сестрёнка смотрит удивлённо, но я не уверен, что она согласится. Мира обводит взглядом картины и снова смотрит на меня:

— Выбирай.

Меня воодушевляет её короткое разрешение и я раскладываю перед сестрой три последних холста с пейзажами на тему о временах года. Она в недоумении смотрит на меня, а я повинно пожимаю плечами и пытаюсь улыбнуться.

— Вот эти три.

— Ты же просил одну?

— Неприлично было просить о трёх, — проказливо заявляю сестре.

— Тебе понравились именно эти?

— Нет, — серьёзно отвечаю сестре и вижу, как сменяется выражение на её лице, — мне понравились все, но забрать все будет неслыханной наглостью даже для меня. — Теперь сестрёнка откровенно смеётся моему заявлению и поднимает руки в жесте побеждённого.

— Сдаюсь, дарю тебе все свои картины, — она продолжает смеяться, а я с неприкрытым восторгом выдаю: