Остановить Гудериана. 50-я армия в сражениях за Тулу и Калугу. 1941-1942

Вначале обработали из минометов. Да так, что тела убитых и раненых выбрасывало из окопов. Тяжелые мины ложились парами.

Когда начало трясти землю, Отяпова затошнило. Хорошо, что ничего не ел, подумал он, сплевывая под ноги горькую желчь тягучей слюны. Зашумело в ушах. Контузия, сволочь такая…

Он пришел в себя оттого, что кто-то с силой тряс его за плечи. Пелена перед глазами рассеялась, и он увидел искаженное ужасом лицо Гуська. Случилось что-то страшное, понял Отяпов и попробовал встать. Все суставы болели. Руки-ноги дрожали.

– Танки! – услышал он голос Гуська.

Через них перепрыгнул лейтенант. Тут же резко ударила бронебойка. Обдало снегом и мерзлой землей.

«Началось… Ничего, сейчас встану и я…» Отяпов навалился грудью на бруствер. Затолкал в магазин новую обойму. Уже понесло по траншее пороховой дымок. И этот запах заставил Отяпова внутренне встрепенуться, взять себя в руки.

Снова ударила бронебойка. Отяпов оглянулся. Первый номер в расстегнутом полушубке стоял на коленях в снежном ровике и тщательно прицеливался – туда, вдоль склона, где, должно быть, и происходило самое страшное.

Выстрелил и Отяпов. Теперь он видел, в кого надо стрелять.

Немцы атаковали тем же манером, что и они. Танки шли впереди. Пехота, небольшими группами, до отделения, не больше, продвигалась под их прикрытием.

Отяпов стрелял, выцеливая синие в вечерней мгле фигурки немецких пехотинцев, мелькавшие за коробками танков.

Танк, шедший прямо на их окопы, неожиданно резко развернулся и осел на правую сторону.

– Патрон! Быстро! – крикнул бронебойщик своему второму номеру.

Вот молодец Тимир, с благодарностью подумал о бронебойщике Отяпов.

Танк развернуло боком к их окопам. Теперь в него стреляли все. И вскоре он задымил. Открылся верхний люк, и из него кубарем выкатился танкист, спрыгнул по броне вниз и исчез в снегу.

Ловок… Жить охота… Второго Отяпов не пропустил. Немец повис на броне, потом сполз на корму. И вскоре начала дымиться, а потом загорелась его одежда. Танк охватило пламя, начались рваться боеприпасы.

Два других танка начали пятиться назад. Пехота залегла, открыла огонь. Перестрелка длилась минут пять. Потом стала гаснуть. Немцы короткими перебежками начали отходить ко второй линии своих окопов.

Ночью бойцы ходили к танку – греться.

Отяпов тоже хотел сходить, посмотреть, как его, чертова сына, раздуло от внутренних взрывов. Но усталость разламывала все тело, клонило в сон, да так неодолимо, что, кажется, захворал и это хвороба его захватывает своей силой, а не сон. Но и уснуть он не мог. Проклятая контузия… Теперь он чувствовал: это она не отпускала, корежила и мучила его тело.

Утром, когда наступил артиллерийский рассвет, прилетели самолеты. Никто их не отгонял – ни истребители, ни зенитки. Пикировщики выстроились гигантским колесом и парами бросались на их окопы.

Как ни странно, но бомбежку Отяпов вынес легче.

Самолеты заходили снова и снова. Когда очередной «лаптежник» зависал над линией окопов и от него отделялась, будто помет, бомба, казалось, что она-то вот сейчас и прилетит в его окоп. Но спустя мгновение бомбу сносило куда-то в сторону. И опять жизнь продолжалась.

Самолеты улетели. Наступила тишина. И что стряслось, откуда прозвучала эта команда, а может, никто и не подавал никакой команды, а с людьми, сразу со многими, произошло нечто, что заставило их выскочить из окопов и бежать вниз по склону, к своим окопам.

Напрасно лейтенант размахивал пистолетом, выскочив наперерез бегущим. Его сбили с ног и, наверное, затоптали бы, если бы не Отяпов. Он подхватил лейтенанта под руки, поставил на ноги и толкнул вниз. И через мгновение тот уже бежал вместе со всеми.

В окопах их встретил комбат Титков. Он стоял на бруствере и, выбирая из оравы бегущих кого-нибудь одного, тщательно прицеливался в него и нажимал на спуск. «Трусы! Мать вашу!..» – матерился он и снова тщательно прицеливался, чтобы ни одна пуля не пропала зря.

Револьвер прыгал в его руках, как механический молоток, которым он уверенно забивал гвозди. Когда патроны кончились, он открыл барабан и начал заряжать его. Но в это время бегущая лава хлынула в окопы, и комбата Титкова сбили с ног.

В полдень по ходу сообщения ходил командир полка. Пожилой, постарше Отяпова, полковник с седыми усами, в белой каракулевой шапке. Лицо его было осунувшимся, глаза красными от недосыпания.

– Что ж вы, братцы, натворили, – приговаривал он, заглядывая в лица бойцов, которые при виде полковника вытягивались в своих тесных ячейках, прижимая к бокам винтовки, будто боясь, что сейчас полковник потребует показать ему штык и скажет: «Вот он!»

Комбата нашли в траншее с пробитым боком и стреляной раной. Кто-то из бежавших бойцов всадил ему штык и одновременно выстрелил. Если бы только выстрелил, может, сошло бы за пулю с той стороны. Но штык, пропоровший Титкова насквозь…

Отяпов знал капитана Титкова давно. И о том, что с ним случилось, не сожалел. Никто о случившемся не говорил. Но по лицам было видно – думали все.

Вместе с полковником в роту пришли два младших лейтенанта из штаба дивизии – дознаватели особого отдела.

Отяпов посматривал на Лапина. Тот не подавал виду. Но притих.

Когда ввалились в окопы и начали разбираться, где свои, а где чужие, когда еще не разошелся слух об участи капитана Титкова, Отяпов видел, как Лапин менял штык. Сдернул штык с винтовки убитого, а свой снял и сунул под еловую подстилку.

– Слышь, командор, – шепнул Лапин Отяпову, – как думаешь, кто хозяина заколбасил?

Отяпов ничего не ответил, даже не взглянул в сторону Лапина. И тот заметно заволновался. Снова зашептал:

– Никак следаки пришли? Как думаешь, шмон будет?

– Ты штык-то поглубже припрячь, – отмолвил ему Отяпов и посмотрел в глаза так, чтобы тот больше ни в чем не сомневался. – И обойму дозаряди. Понял?

Тот взгляд выдержал. Ухмыльнулся:

– Понял, командор. Понял, не дурак. А кроме тебя, кто-нибудь видел?

– Кто видел, тот будет молчать.

– Ну-ну.

Младшие лейтенанты начали по очереди вызывать в землянку. Но после второй пары в роту прибежал повар Улыбин и сказал, что в лесу он напоролся на колонну танков и грузовиков с солдатами. Немцы ехали со стороны Варшавки. Коня и котел он бросил и насилу сам вырвался живой.

– Чтоб ты сдох! – сказал кто-то угрюмо.

Что и говорить, а котла с кашей было жалко. Но появление немецкой колонны в тылу обеспокоило больше. Ротный тут же схватил Улыбина за ремень и потащил в штабную землянку. Командир полка был еще на НП, слушал показания бойцов, которые в момент гибели комбата были рядом или поблизости. Когда ротный доложил о немецкой колонне в тылу, полковник побледнел, а следователи тут же выгнали допрашиваемых из землянки и засобирались в штаб дивизии.

Выслали разведку. Разведка еще не вернулась, а левофланговый батальон уже вступил в бой с перевернутым флангом, отбивая атаку немецкой мотопехоты.

Бой длился до самой ночи. Ночью рота отошла к болоту. А утром пронеслось: «Отрезаны».

Когда отходили к Шатину болоту, осколком мины ранило Гуська. Автомат он отдал Курносову. Гуська перевязали и увезли на санитарной повозке. Повезли его по единственной дороге вокруг болота, которая пока еще оставалась в их руках. Раненых возили в лес. Говорили, что там, в оврагах, рядом с артиллерийскими складами, был развернут полевой госпиталь.

Остаток ночи прошел без сна и покоя. Зарево полыхало повсюду. Кругом гремело. Бывалые бойцы сразу определили, что работает тяжелая артиллерия. А это означало, что происходило что-то серьезное.

Утром стало известно, что немцы рассекли порядки армии на две части и одну из них, около трех дивизий и части усиления, а также тыловые службы и учреждения, окружили.

Отяпов знал, что такое окружение и чем это кончается.

Бойцы сгрудились возле своего лейтенанта. Тот молчал. Он и сам знал не больше других. Но все все равно бойцы с надеждой смотрели на него. Ждали, что вот-вот начнется прорыв. Но командиры молчали. Куда-то ездили на лошадях, кричали друг на друга. Матерились. И видеть это становилось невыносимо.

Прошли еще сутки. Рота оставила проселок и ушла по тропе через болота в лес. Через болото было видно, как по дороге двигались немецкие танки в бело-полосатом камуфляже с желтыми крестами.

В ночь назначили прорыв. Приказали изготовиться.

Почистили оружие. Приготовили гранаты. Старшина раздал сухари и сушеную воблу. Костров разводить не разрешали. Пожевали воблы с сухарями. Запили вонючей болотной водой.

Наступление началось только к утру, когда стало светать. И сразу же первые эшелоны попали под минометный и артиллерийский огонь. Ничего не вышло. Народу на опушке и в оврагах, по которым скрытно передвигались колонны первого эшелона, оставили много. Когда уходили, долго оттуда доносились стоны и крики раненых.

Санитары несколько раз пытались вернуться, чтобы хоть более или менее надежных вытащить, но их отгоняли немецкие «кукушки», которые расселись по деревьям и открывали огонь по любому движению или шороху. Санитары рассказывали, что немцы ходят по оврагам и добивают раненых штыками.

Лапин теперь не отходил от Отяпова. Он знал, что отделенный уже бывал в окружении, что вышел и вывел людей. Инстинкт подсказывал ему, что на командиров надежда плохая, а этот неказистый с виду ефрейтор знает то, чего не знают многие, что вдобавок ко всему он человек фартовый и что его фарт и опыт помогут ему и, возможно, тем, кто окажется рядом с ним, и на этот раз.

Раз вышел Отяпов к дороге, а навстречу Лидка гонит санитарные сани. В санях раненый, до глаз замотанный в бинты. Бинты промокли, сочились кровью.

– Дядя Нил! И ты тут?

– А где ж мне быть, милая! Где беда, там и я. Гуська, автоматчика моего, не видела?

– У нас он. Операцию сделали. Осколок вытащили.

– Ну как он?

– Лежит.

– А покормили ж вы его хоть? Или голодный погибает? На-ка, Лидушка, передай ему гостинцы. – И Отяпов протянул Лиде сверток, где хранился остаток его сухпайка – кусок воблы и несколько сухарей.

– Не надо, дядя Нил. У нас кухня своя. И концентраты пока есть.

– Ну, гляди. Парня мне не погуби. Передай от меня ему поклон.

День прошел в скитаниях по лесу. Куда шли? Кто их вел? Что их ждало в конце пути? Никто на эти вопросы ответы им дать не мог. Уже никто не заботился о том, что роту надо кормить, пополнять подсумки патронами, а раненых и больных отправлять в лазарет. Старшина куда-то пропал. Ротный с санинструктором и связистами тоже ушел в голову колонны, где, говорят, двигался штаб полка.

К вечеру на них налетели самолеты. Та же стая пикировщиков. Посыпались бомбы. Когда запас бомб иссяк, самолеты заходили и атаковали вновь и вновь, простреливая лес и овраги из пушек и пулеметов. Народ разбегался по лесу. Многие так и не вернулись.

Недосчитался и Отяпов в своем отделении троих человек. Трое остались на высоте. Гусёк – в полевом госпитале. Так что Отяпов остался с Лапиным и Курносовым.

На ночевку остановились в глухом овраге. На этот раз разрешили разжечь костры.

Ротный пришел, посмотрел на них, покачал головой и снова куда-то пропал.

Вокруг лейтенанта их оставалось двенадцать человек. Вместе с противотанковым и пулеметным расчетами. Ни ружья, ни пулемета взвод не бросил, хотя бегали много. Второй расчет погиб – мина попала прямо в их окоп, когда сидели на высоте.

На третьи сутки пришел незнакомый полковник и сказал, что он будет их выводить и что в группу прорыва нужны автоматчики. Увел из роты трех автоматчиков, в том числе Курносова.

Группа прорыва начала строиться на южной опушке леса. Остальным приказали ждать. Как только они прорвутся – за ними.

Прибежала Лида:

– Раненых приказано оставить.

– Как – оставить?! – Отяпов чувствовал, что что-то должно произойти такое, что хуже окружения и гибели в этих проклятых болотах. – А ну-ка, рассказывай, как туда пройти.

– Куда ж вы пойдете, дядя Нил? Там, может, уже немцы.

– Далеко от складов?

– Рядом. Западнее, первый овраг. Гусёк ваш там.

Опяпов бежал так, как даже с высоты не бежал. Стежка

к госпиталю была хорошо натоптана. Даже не одна. Он бежал по санному следу и вскоре увидел то, что осталось от артиллерийских складов. Боеприпасы, видимо, все вывезли. Пока сидели в окружении, артиллеристы расходовали остатки запасов. Кругом валялись пустые ящики, несколько конных передков без колес. А дальше санный след превращался в серое, в кровавых бинтах, месиво, скопище ползущих и ковыляющих людей. Одни двигались по дороге. Другие расползались по лесу. Это были раненые. Стоял стон, крик, брань и проклятия.

– Гусёк! – закричал Отяпов. – Ты где, Гусёк?

Лица, которые нескончаемой чередой мелькали перед ним, были чужие, заросшие щетиной, злые.

Господи, ужаснулся Отяпов, да как же это раненых-то бросили…

Кто-то ухватил его за валенок. Отяпов машинально отдернул ногу. Господи, что ж это… Где Гусёк?

– Гусёк! – снова закричал он, раздирая горло.

Вокруг хрипели чужие голоса.

Он спрыгнул в овраг. Раненые здесь лежали правильными рядами на подстилке из еловых лапок. Сверху прикрыты одеялами и шинелями.

Гусёк лежал возле ели. Сучья у ели были обрублены снизу. Видимо, пошли на подстилку.

– Гусёк! Что ж ты лежишь? Надо уходить!

Гусёк плакал. Слезы бежали по его грязным щекам блестящими дорожками.

– Ты за мной, дядя Нил?

– За тобой, за тобой, сынок.

Отяпов снял надетую через голову винтовку.

Рядом с Гуськом лежал пожилой боец с артиллерийскими петлицами. Ноги его были укутаны. Но сквозь одеяло сочилась кровь.

– Что, за сыном пришел? – сказал он тихо.

– За сыном.

Слава богу, Гусёк был жив. Лида сказала, что осколок вынули. А значит, была операция. Отяпов знал, что после операции тревожить человека нельзя. Но как же тут не тревожить?

– Слышь, браток, ты меня, такого, не оставляй. – Артиллерист смотрел на него глазами человека, который уже знал свою судьбу до конца.

– Как же я вас, двоих-то, понесу?

– А ты неси его. Он молодой, ему еще жить и жить. А меня… – Артиллерист указал дрожащим пальцем на винтовку, которую Отяпов сунул прикладом в снег и она теперь стояла рядом с ним, как живая.

– Что ты? Я такое не смогу.

– Сможешь. Бросить нас смогли. А стрелять – легче. Поверь мне, легче. Я стрелял. В октябре, под Вязьмой. Так что давай.

– Да у меня и патронов-то нет, – стал отговариваться Отяпов, чувствуя подступающий ужас и власть неподвижного взгляда артиллериста.

– И меня, – вдруг послышалось из-под другой шинели.

– И меня…

– И меня…

Он завернул Гуська в одеяло, перекинул его через плечо и, опираясь на винтовку, как на посох, трюшком побежал вдоль оврага, назад, к артиллерийскому складу, к дороге.

В стороне леса, где осталась рота и где незнакомый полковник собирал автоматчиков в группу прорыва, послышалась стрельба и хлопки гранат. Значит, пошли.

Отяпов пересек дорогу и зашагал напрямую, по глубокому снегу. Так, казалось, ближе до южной опушки. Может, всего с километр.

Гусёк потяжелел. Похоже, он был без сознания. Но теплый. Значит, живой, с надеждой думал о своем боевом товарище Отяпов. Через одеяло он чувствовал его тепло.

В стороне санной дороги заурчал мотор. По звуку немецкая танкетка. Как Бог его отвел от дороги…

Там закричали нечеловеческим криком. Танкетка взревела мотором, понеслась в глубину леса. Давит, гад, догадался Отяпов. Такое он уже видел под Брянском.

Силы еще были. Он лез по глубокому снегу, тащил свою ношу и чувствовал, что этот километр он пройдет без остановки и отдыха.

Так и вышло. Но когда он вышел в знакомый лес, где оставил свой взвод и Лиду, никого живого там не увидел. И лейтенант с остатками взвода, и рота, и полк – все ушли. В затоптанном снегу лежали только с десяток убитых. Рядом валялись их винтовки. Подсумки их были расстегнуты и пусты.

Следы вели в одну сторону. Отяпов пошел по ним. Куда ушел полк, туда надо и им. Куда же еще…

На опушке лежало еще несколько трупов. Они уже закоченели.

Дальше надо было идти не по лугу, а лучше лесом, вдоль опушки. Отяпов знал, что идти надо именно так. Хотя глубокие и уже смерзшиеся тропы в снегу манили тем, что идти по ним значительно легче, чем по целику.

Так он прошел еще с километр.

Стрельба уходила правее и дальше. А он, держа вдоль опушки, поворачивал в тишину. Впереди было тихо. И там же, впереди, светился прогал. Узкая поляна, уходившая в глубину леса. Видимо, лесной покос. Или просека.

Обходить ее Отяпов не стал. Слишком далеко. Силы надо было беречь.

Когда он вышел на просеку, почувствовал, что он тут не один. За ним кто-то внимательно наблюдал. Чужой. Отяпов оглянулся и посмотрел из-под своей ноши в глубину просеки. На густой сосне сидел человек. Сидевший был замаскирован сосновыми ветками и куском белой материи. Но опытный взгляд охотника разглядел его среди маскировки. «Кукушка». Снайпер. Или наблюдатель. Что тут делать наблюдателю? В белом маскировочном халате. Человек смотрел в бинокль. Смотрел на них. На то, как он тащит своего товарища, опираясь на винтовку, как на посох.

Когда же он выстрелит, напряженно думал Отяпов. Вот сейчас… Сейчас… Еще шаг… Еще два… До леса шагов пятьдесят, а по такому снегу – еще больше. Сейчас…