Остановиться, оглянуться…

Я перешел на иномарки, и тут моя коллекция оказалась совсем бедной. Два «опеля», «шкода», «татра», «фиат-600», «бьюик», «шевроле», «мерседес–бенц», еще какая–то довоенная колымага, марку которой я так и не разобрал, — вот, пожалуй, и все. Но это меня не огорчило — об иномарках пусть думает Д. Петров…

Прошаркал мимо старик — сгорбленный, с палочкой, в том возрасте, до которого я не хотел бы дожить. Хотя там видно будет. Канторовичу из «Известий» уже под восемьдесят. Правда, последние годы он не ездит, только правит письма читателей. Но править письма так, как он, — тоже работа для газетчика…

Старик шел медленно, ноги его дрожали, дрожала палка в руке. У перекрестной аллейки он остановился, чтобы пропустить двух оболтусов студенческого вида, которые бежали через сквер, футболя перед собой пустую консервную банку…

Я вдруг испугался: а если у Таньки Мухиной ничего не получится? Молодые таланты — народ зыбкий. Все больше стилисты, путаются в словах, как дети в спадающих штанишках.

Черт возьми, а вдруг правда не получится? Я успокоил себя: подумаешь, проблема — в крайнем случае, выправлю. Мало ли сырья приходится доводить до кондиции! Правда, в данном случае молодое дарование будет вопить, как поросенок в свой самый трагический миг…

Я не хотел об этом больше думать. Но механизм уже сработал, и остановить его было не в моих силах. Сами собой стали возникать фельетонные фразы, обороты, ходы, из всего этого копошения мало–помалу складывались абзацы…

Я повторил их в уме и поморщился: получилась первоклассная дрянь. Своеобразный жанр — ласковая сатира. Мой мозг лукавил: он не отказывался работать, но выгораживал меня, как мог… Ладно, ну его к черту! Наверное, даже профессор–стоматолог не станет сам у себя дергать зуб…

Я встал, дошел до ближайшего угла и дождался автобуса, который ехал в центр. Он был почти пустой.

Чтобы окончательно выбить из головы этот проклятый фельетон, я стал думать о речных портах. Но тут выбор был уж совсем нищенский: Северный порт, Южный порт, Западный порт.

Потом мне вдруг показалось, что, когда я на скамейке в скверике считал железнодорожные вокзалы, один пропустил. Я стал вспоминать заново. Но вышло, что все верно, — девять вокзалов, десятого нет…

На следующий день я решил, что позвоню Таньке не раньше четырех. Нечего дергать девку. Даже при самой спешной работе журналисту нужна хотя бы видимость покоя.

Но где–то в половине третьего она позвонила сама.

— Привет королям! — сказала Танька Мухина, и по наглому тону я понял, что все в порядке, фельетон есть, и получился он, наверное, здорово.

Я тоже поздоровался, и она спросила:

— Ну чего — тащить Федотычу или сперва показать тебе?

— Как хочешь, — сказал я спокойно.

Как хочешь, сказал я спокойно, и вдруг почувствовал, как уходит из–под ног палуба, и уходят из–под рук поручни, и корабль, который я так старательно и хитроумно мастерил, уже не принадлежит мне. Захочет — покажет, захочет — оттащит прямо Федотычу… Я оттолкнулся от берега — но руль уже не у меня, и не я буду ставить парус, да и вообще, кто я теперь? Привязанный к мачте матрос… Куда меня уносит? Что там, за первым валом, который я еще могу разглядеть?.. Два дня назад я решал: что буду делать дальше? А теперь без меня решалось, что со мной будет дальше. Без меня решалось, что будет со мной на этом неуправляемом корабле…

— Смотри, старуха, — сказал я, — дело твое.

Она вдруг присмирела:

— Гошка, ты вечером будешь дома?

— Наверное, буду.

— Я приду, ладно?

— Давай, — сказал я.

— Как позавчера. Ладно?

— Давай как позавчера.

— Только ты жди! А то еще умотаешься куда–нибудь…

Я ответил, что буду ждать.

Я действительно ждал ее. Ждал с той самой секунды, как она положила трубку, и так, как, пожалуй, не ждал никогда ни одну девчонку. Что она там понаписала, Танька Мухина, нахальное дитя века, безалаберный штурман моего корабля?..

По дороге домой я спохватился: в холодильнике у меня конечно же пусто, а она наверняка придет голодная. Кажется, ни разу еще не видел ее сытой…

В гастрономе на Садовом кольце я купил всякой еды, стараясь повкусней, и бутылку вина. Не бог весть какой радостный случай — но обычай есть обычай. Даже маляр по случаю окончания работ имеет право на свои законные пол–литра…

Я довольно долго стоял перед витриной, гадая, какое из вин могло бы прийтись по вкусу Таньке Мухиной. Скорей всего, какая–нибудь крепленая дрянь — «портвейн розовый» или вон то, за. два семнадцать, с шипящим названием, застревающим в горле. Или, может, коньяк?

В каком–то советском романе из японской жизни я вычитал, как делается харакири: самурай вспарывает ножом собственный живот, а голову ему в этот момент отрубает лучший друг… Черт возьми, какое же вино любит мой лучший друг Танька Мухина?

Правда, один раз я был с ней на вечеринке, в компании, где бурно увлекались индийской философией. Но там трудно было уловить ее вкус, потому что она лакала все, что давали, норовя урвать побольше, как семиклассница за взрослым столом…

Домой я поспел как раз к семи и на мгновение испугался: а вдруг она уже приходила?