Остановиться, оглянуться…

Сашка откинулся назад, вытянув ноги и раскинув руки, — словно распял себя на спинке дивана. Так он сидел с минуту, глядя прямо перед собой. Потом вдруг повернулся ко мне и с болью проговорил:

— Слушай! Вот что вы, гуманитарники, делаете! Журналисты, писатели…

Я уставился на него. Я ничего не понимал. Он сказал:

— Ну зачем вы людям жизнь ломаете?

Он замолчал, и я стал думать, как бы помягче спросить, в чем дело. Но он снова заговорил:

— Вот вы пишете: «идеал», «идеал»… Ну, скажи — ты когда–нибудь этот проклятый идеал видел?

Я сказал, что не видел, но и не писал о нем никогда.

Но Сашка, по–моему, просто меня не услышал. Он растерянно и горько покачал головой:

— «Идеал, идеал»… Вбила она себе в голову этот дурацкий идеал!

«Значит, все–таки она», — подумал я и разом вспомнил то, что раньше мимоходом отмечал, не вдумываясь: когда бы я ни шел в больницу, на лавочках перед Юркиным корпусом сидел разный народ, но Светланы среди них не было. Я не видел ее ни разу по приезде.

Я вспомнил все это и вдруг почувствовал подлую радость оттого, что у них все рвется или уже порвалось, что она больше не «Сашина девочка»… Светлана, просто Светлана, скромная девушка со светлой косой — каждый имеет право подойти к ней на улице…

Я жадно ждал, что он еще скажет, Но Сашка молчал — долго, минуты две. Так долго, что я успел опротиветь самому себе.

Чему я радуюсь? Что они поссорились из–за какой–нибудь ерунды? Что сейчас так легко оттереть Сашку, который и защищаться–то толком не сумеет?..

Наверное, в жизни я сделал достаточно плохого. Но никогда, ни единого раза мне не приходилось вот так обдуманно и трезво, идти на подлость.

К черту! Пусть другие режут подметки на ходу…

Сашка что–то говорил, но я не слушал — сперва надо было договориться с самим собой. Но потом мне показалось, что он обращается прямо ко мне. Я переспросил:|

— Что ты говоришь?

Он повторил горестно:

— Понимаешь — я для нее недостаточно негодяй!

Я не понял:

— А это еще почему?

Он ответил:

— Вот из–за идеала. Посмотрела в девятом классе какое–то кино, и теперь у нее есть идеал… Я врач, а он гуманитарник. И все думают, что он негодяй.

— Кто «он»?

— Идеал, — ответил Сашка. — А я не подхожу…

Это было слишком нелепо. Если бы рассказывал не; Сашка, я бы решил, что это розыгрыш. Я спросил:

— Так он что — только в кино?

— Ну в том–то и дело, — сказал Сашка.

Он замолчал — наверное, выговорился до конца.

Я тоже молчал. Постепенно ко мне возвращалась трезвость. Не после коньяка — он на меня не подействовал, а после всей этой трогательной истории.

Я думал о нем и о ней, о Сашке и о Светлане. Поссорились? Ничего, помирятся. Все нормально: бранятся — только тешатся. Уж как–нибудь разрешат свой пионерский конфликт!

— Вбила себе в голову этот дурацкий идеал, — сказал Сашка, и голос его звучал трагично. Я хмуро посоветовал:

— А ты стань негодяем.

Он безнадежно развел руками:

— А как?

— Дай ей, например, по морде.

Он отозвался испуганно и глухо:

— Ты что, с ума сошел?

Мимо прошли две девицы, сделанные из загара и синтетики, похожие на всех киноактрис сразу, столь современные, что их можно было бы вот так, как есть, изобразить на визитной карточке нашего грешного века вместе со спутником, небоскребом, мотком колючей проволоки, ампулой пенициллина, водородной бомбой и книгой, которая, надеюсь, окажется все–таки сильнее бомбы. На вечерах и просмотрах в Доме журналиста такие девицы составляют незначительное, но стойкое меньшинство, как бы символизируя предельно тесную связь печати с жизнью.

Сашка на них даже не посмотрел — он был все–таки счастливее меня.

Он вдруг спросил:

— Ты сейчас никуда не едешь в командировку?

— Не знаю. А что?

— Уехать бы мне куда–нибудь! В какую–нибудь экспедицию, в геологоразведочную партию…

Сашка сказал это с тоской и надеждой — он верил в геологоразведку, в эту Мекку атеистов, где все проблемы решаются сами собой.

— Если хочешь, можно это устроить, — сказал я. Мне не хотелось вот так, сразу, убивать в нем эту веру.

Но Сашка уже сник:

— Хотя куда я уеду? Я же никуда не могу уехать…

«Это верно, — подумал я, — никуда он не может уехать — у него отделение, больные, Юрка. Куда ж он денется от них?»

Я положил руку ему на плечо:

— Старик, погоди — ну что ты расклеиваешься? Еще же все поправится… Поговори с ней серьезно! Но Сашка пьяно покачал головой:

— Нет… Она сказала, что — все…

— Старик, брось, — попытался я его пристыдить. — У них же по семь пятниц на неделе!

Мне показалось, что Сашке плохо, и я спросил:

— Принести тебе лимон?

Но он с той же пьяной безнадежностью покачал головой.

Я не мог спокойно сидеть с ним рядом, потому что уже давно не видел, чтобы у человека было такое лицо.

Я взял его за плечи и слегка потряс. Но он повернулся ко мне с удивлением, и я понял, что не так уж он и пьян и шатает его не от коньяка, а от горя.

В конце концов сила горя не измеряется его причинами. И вся детская история с идеалом может ударить достаточно больно…

— Сашка, — сказал я, — ну поверь ты мне на слово…

Но договорить я не успел, потому что мимо нас прошла целая компания.