Остановиться, оглянуться…

Я посмотрел вокруг — беспорядок был, как у меня дома. Но девушки во главе с Ирой в пять минут аккуратно замели следы нашего незаконного торжества, и комната снова стала безликим врачебным кабинетом, которому только сверкающие никеля бормашины придавали страшноватую праздничность.

Девушки разобрали свои халаты и рубашки, выставили нас в коридор, а когда мы вернулись, царевны уже снова были лягушками…

И опять мы осторожно спускались по лестнице, страхуя друг друга в темноте. В правой руке я нес сумку, стараясь, чтобы не звякала теперь уже пустая посуда. Нина взяла меня под руку, тихо засмеялась и сказала:

— Ты меня, наверное, принимаешь бог знает за кого.

Она положила руку на мое плечо и шепнула хитро и ласково:

— Я где–то читала, что в шторм, чтобы не было страшно, надо поцеловаться с моряком.

Я это понял гораздо раньше, но все–таки спросил, стараясь придать голосу романтический оттенок горечи:

— Значит, я всего только моряк?

Она ответила:

— Ты очень хороший моряк.

Я осторожно обнял ее левой рукой, почувствовал сквозь халат ее исхудавшее тело — и вдруг меня качнула настоящая горечь, чувство собственного бессилия, та правда, которую мы так старательно не пускали в белую комнату с бормашиной. Неужели и Юрка, и она…

«Некоторый эффект…»

На втором этаже наша компания расслоилась: больные пошли в свои палаты, Сашка — дежурить в ординаторскую, а мы постепенно просочились на улицу.

Я вытащил из кустов чемодан, и мы сложили туда Юркино обмундирование и платья девушек.

В парке было тихо, тишина и покой — сейчас, ночью, город сюда не доставал. Юркин корпус светился несколькими окнами, и, пока мы шли к воротам, два из них погасли. Деревья все гуще обступали приземистую трехэтажную постройку, чернели над крышей. И, казалось, еще немного — и весь корпус растворится в этом окружающем и обволакивающем покое, в деревьях и облаках, и последнее светящееся окно исчезнет бесследно, как падающая звезда в черном небе.

И почему–то страшно было уходить, страшно оставлять Юрку и девушек, только что смеявшихся и пивших с нами слабое вино.

Мы вышли за ворота. Я нес чемодан, а сумку у Иры взял муж Колька. Мы с ним отстали, и он спросил:

— Журналист, значит?

Я сказал, что журналист.

— Ну и сколько в месяц получается?

— Рублей двести, когда побольше.

— Скажи! — удивился он. — Я вот наладчик, а то же самое выходит.

Я тоже удивился и посмотрел на него с уважением. Две сотни — значит, мастер, высокий класс.

— Денег–то хватает, — сказал Николай. — Вот только Сонька подкузьмила.

— А что у нее?

Он назвал болезнь с длинным и сложным титулом, назвал сразу, не запинаясь и не оговариваясь.

— Я ее перед больницей к профессору водил, — сказал он. — Профессор Либерзон, Абрам Исаевич… Вроде вылечивают.

Ом помолчал немного и выговорил с тоской и надеждой:

— Только бы выкарабкалась! Я ее три года в санаториях продержу, одними лимонами кормить буду…

Мы дошли до метро, а там снова разделились, потому что Ире было совсем рядом, одна остановка автобусом, да и Николаю недалеко.

Мы со Светланой спустились в метро.

В вагоне было почти пусто, но садиться не хотелось, мы остановились у дверей. Я поставил чемодан на пол, к ноге, и на секунду потерял ощущение времени: просто одно из возвращений, одно из многих, когда в голове ничего, кроме усталости, щека тоскует по подушке, и только машинально прижимаешь ногу к чемодану, чтобы не забыть выходя.

— Как из командировки, — сказал я не столько Светлане, сколько самому себе.

Она не сразу спросила:

— А вы много ездите?

Я пожал плечами:

— Как когда.

Поезд глуховато шумел, мимо текли кабели, темнея на темной стене туннеля. Через равные интервалы возникали лампочки, мазнув по глазам неярким размытым светом.

Я привалился к двери, а она стояла скромно, изредка поднимая на меня свои кроткие близорукие глаза.

Может, она хотела спросить, зачем мне понадобился тогда ее адрес? Я был рад, что она не спрашивает, — что бы я ответил?

Я спросил:

— Хочешь сесть?

Она покачала головой:

— Нет, я не устала.

Может, это была правда. А может, просто студенческая непривычка сидеть в присутствии взрослого? Сколько у нас разницы? Лет двенадцать, наверное?

Теперь я смотрел на нее спокойно и думал, что и дальше, встречаясь с ней или с Сашкой, мне не нужно будет отводить глаза: механизм, называемый волей, обычно меня не подводил.

Я смотрел на нее и думал, что буду относиться к ней ровно и хорошо, как к Ире, например, — потому что теперь ее статус точно определен: Сашина девочка. Я буду относиться к ней, как к Сашиной девочке, — больше ничего.

Я смотрел на нее спокойно, но сердце у меня щемило: не от ощущения потери, а от жалости к этой девочке, которая сама еще не может выбирать. И слава богу, что ей попался именно Сашка, который не станет и не сможет лепить из нее удобное приложение к себе и не станет срывать на ней злость за чужую подлость или за собственную ошибку…

Живите, ребята, будьте счастливы.

Я спросил се:

— Ты давно знаешь Сашку?

Она ответила, не поднимая глаз:,

— Год.

— А сколько тебе сейчас?

— Восемнадцать.