Остановиться, оглянуться…

— Егорова — Хворостуна?

— От Хворостуна там только фамилия.

— Но ведь он уже проходил испытания, — сказал я. Предложение меня в восторг не привело. Это был не бром, но вряд ли лучше…

— И потом, разве он против болезни Ковача?

Леонтьев неопределенно пошевелил пальцами:

— Видите ли, препарат испытывался на группе больных лейкозом. А очень часто бывает, что средство, бесполезное при определенной болезни, оказывается довольно эффективным против, так сказать, смежных заболеваний.

— Целятся в волка, а попадают в зайца?

Он улыбнулся:

— Приблизительно… Медицина только выходит из стадии знахарства. Иногда прекрасное лекарство годами ищет «свою» болезнь. Я не поручусь, что лет через десять рак не будут лечить валерьянкой. Правда, насчет препарата Егорова у меня лично иллюзии особых нет, но…

Я сказал без особой радости:

— Ну ладно, давайте попробуем.

Он мягко добавил:

— Во всяком случае, препарат совершенно безвреден.. Попробуем… Этот выход хорош уже тем, что иного у нас нет.

Я спросил:

— Когда можно его у вас взять?

Он ответил:

— Видимо, завтра утром. Я постараюсь съездить за ним сегодня же, но Егоров живет далеко, за Мытищами…

Я посмотрел на него:

— Вы поедете к Егорову?

Леонтьев улыбнулся:

— А что? Захар Павлович: вовсе неплохой человек, у меня с ним, кстати, вполне приемлемые отношения. К тому же, когда речь идет о больном…

Я понимающе кивнул.

И в самом деле, особенно удивляться было нечему. Жизнь есть жизнь, и мало ли какими странными нитками связывает она людей! Между прочим, и у меня с Одинцовым вполне приемлемые отношения — когда, например, мне давали комнату, он хлопотал по этому поводу и даже произнес проникновенную речь на месткоме…

Мы попрощались, и Леонтьев ушел, оставив во мне чувство симпатии и некоторой неловкости за свои слишком прямые вопросы, слишком резкие движения и слишком жесткие слова.

Я проводил его до лестницы, а на обратном пути встретил редактора и Одинцова. Редактор был громоздок, ступал увесисто, и дорогой костюм сидел на нем как одолженный. Со стороны Одинцов, пожалуй, даже больше походил на редактора крупной центральной газеты. Он был нетороплив, в меру полноват, и костюм на нем сидел, как свой, и виски уже отсвечивали зрелостью и благородством. Он был в меру значителен и в меру демократичен — умное лицо руководителя, понимающего людские слабости.

Они остановились на минуту, и Одинцов сказал, что я написал превосходный фельетон, и сослался при этом еще и на мнение жены. Редактор сказал, что репортажик мой получился так себе. Все было как обычно: комплименты говорил Одинцов, неприятные вещи оставались на долю редактора…

У меня было много работы, я пробыл в редакции до четырех, а потом только поехал в больницу.

Я боялся, что Сашку уже не застану. Собственно говорить с ним было не о чем — просто хотелось краем глаза глянуть, как он там.

Я сам не заметил, когда именно это произошло, но Сашка тоже стал частью моей жизни. Как стал ею Юрка, или Ира, или тот хромой врач из Кирбита — я мог никогда больше с ним не увидеться, но если бы с ним случилась беда, она ударила бы и меня.

Это началось давно, еще в первый год работы, еще при Касьянове. Тогда я был щедр и жаден и радовался, когда еще один человек становился частью моей жизни.

Тогда это было здорово! Здорово было, что газета — сплошная борьба, красивая и радостная. И здорово, что кроме общего фронта существует мой личный фронт — люди, за счастье которых отвечаю лично я.

Тогда мне казалось, что счастье — и свое, и чужое — не столь уж сложный вопрос…

Потом я понял, что это такое. Но менять что–либо было уже поздно — ведь не сменишь самого себя…

А это было чертовски тяжело — все больше людей становились частью моей жизни, мой личный фронт растягивался, и во всей этой цепочке было только одно неуязвимое место: я сам.

Я был неуязвим, потому что имел все, что надо. Имел профессию, которую не собирался менять до смерти, имел крышу над головой и голову, которая никогда не отказывала. А на крайний случай — достаточно здоровые руки.

Я был неуязвим — но мне хотелось быть еще и счастливым. А для этого, как выяснилось, нужно выполнить одно предварительное условие: чтобы были счастливы все, кто стал частью моей жизни…

Пожилая санитарка при гардеробе сказала мне, что Сашка уже ушел.

Я глупо спросил:

— Ну как он?

Тетка удивилась:

— Да вроде никак. Повесил халат и ушел.

Я поднялся наверх. У Юрки сидела Светлана, глядя на него своими кроткими близорукими глазами. А на тумбочке лежали апельсины…

Бедная девочка! В мире, где жил ее Идеал, больным приносили конечно же апельсины. Правда, Юрке в последние дни хотелось почему–то воблы. Но к девочке с косой вобла отношения не имела: вобла не соответствовала идеалу больного, как Сашкина медицина и ровный характер не соответствовали идеалу любимого.

Я вошел, и она сразу же встала.

— Да чего ты? — сказал я. — Сиди, куда торопишься…

— Нет, я пойду, — сказала она, — вам, наверное, поговорить надо.

Она взяла свою студенческую папку, похожую на; школьный портфель.