Остановка

Я провел ладонью по шее, там, где завязывается галстук.

— Что поделаешь! Я службист. Правда, недолго осталось. Уже пенсия на носу.

Трудно было понять, как он относится к этой неизбежной перемене.

— Чем займешься? Пойдешь в частные детективы?

— Ну, что ты! Это ты у нас частный детектив! Вернее, детектив-любитель.

— Я детектив-самоучка. Надеюсь, ты не за тем приехал, чтобы дать мне очередное задание?

Разговор складывался шутливо.

— Рад бы обратиться к проверенному человеку. Но на этот раз дела хозяйственные, хищения, левая продукция… А ты эстет.

— Разве ты и хозяйственными делами занимаешься?

— Нет, непосредственно — нет. Но большие деньги легко развязывают инстинкты. А это уже ближе к моему профилю.

— И насколько же развязали, если не секрет?

— Да вот недосчитались мы одного предпринимателя. Действовал он у нас, а сюда по личным делам приехал. И, как я понимаю, не вернется.

— Бежал? Или счеты свели?

— Вроде бы утонул.

— Вот как! Очередная «смерть на водах»?

— Перепахина вспомнил? Нет, это совсем другая история. Масштаб другой.

И Мазин прихлебнул квасу.

Не скажу, чтобы я заинтересовался судьбой пропавшего подпольного предпринимателя. Меня в отличие от некоторых сограждан подобные типы не привлекают ни во времена взлета, когда «королями» в обывательских глазах выглядят, ни в падении, тем более когда вчерашние «верноподданные» смакуют подробности судебных процессов. Однако традиции гостеприимства требовали, чтобы я проявил интерес к рассказу гостя, и я спросил:

— Ты его искать приехал?

— Здесь свои сыщики есть. Я с ними скоординировался только.

Ну, эти профессиональные дела меня еще меньше интересовали. Зато хотелось узнать другое. Почти не надеясь на добрые вести, спросил я о Полине Антоновне. Удивительно, но она еще жива. Долголетие в самом деле штука загадочная — ученым, как мне кажется, пока эта проблема не по зубам. А может быть, тут на первом плане не физиология, а какая-то психологическая загадка, особое умонастроение, своего рода философский характер, что не позволяет изъедать душу мелким, суетным огорчениям. Однако, с другой стороны, и отнюдь не суетного пережито сколько! Сколько близких потеряно, сколько ударов судьбы пережито, а вот живет человек!..

Поговорили об этом, о таких людях, которые в отличие от классических долгожителей, что обитают в горах, сыром питаются и приумножают потомство, в другой совсем жизни почти до века не сломились, теряя часто единственное, а не приумноженное.

Короче, известиями о смертях, чего я опасался, Мазин меня не огорчил. Даже Перепахин, которого и врачи-то схоронили, живой оказался и — надо же! — активист общества трезвости! Впрочем, Перепахин принадлежит к той категории людей, что вполне могли бы иначе жить, если бы строже с ними в свое время обращались. Так что новая ситуация ему прямую пользу принесла. Ну и, конечно, пережитое его встряхнуло. И так бывает — шагнул человек, постоял на краю могилы и отошел от нее надолго. Бывает…

И Вадим, оказывается, жив. Проживает, где положено. Ему, понятно, смерть и не угрожала, наоборот, он чужой жизни угрожал — и не без успеха. Теперь расплачивается.

Так я узнал, чего не знал, и разговор опять на сегодняшние дела перекинулся, причем по моей инициативе, последствий которой я, впрочем, не предполагал. Цель у меня была ограниченная, но считал я ее принципиальной. Речь шла об одном письме в защиту бывшей моей ученицы. Короче, двигало мной не праздное любопытство, и потому, преодолев некоторое внутреннее сопротивление — не люблю использовать приятельские каналы в сомнительных обстоятельствах! — я все-таки решился.

Вот в чем было дело.

Ученица эта давно уже не была ученицей. Просто в свое время она мой курс в пединституте слушала. Я тогда едва аспирантуру закончил, так что в обиходной жизни у нас могли совсем другие отношения сложиться. Но вуз обязывает, и поэтому отношения были только положенные: она — студентка, я — преподаватель. Однако не равнодушный… Что меня в ней в самом начале подкупило и привлекло? Если быть откровенным, наверно, то, что каждому начинающему педагогу льстит, — она слово в слово неотрывно записывала мои лекции. Увы, не все в группе так ценили мое мастерство. Были и эрудиты, не расстающиеся с кроссвордами, и книгочеи, увлеченные похождениями графа Монте-Кристо или Остапа Бендера больше, чем моим курсом, были и простые ребята, бесхитростные поклонники «балды». А она писала и писала, чуть наклонив симпатичную головку, и мне ее даже жалко временами становилось. Ясно, что такое прилежание я не мог не принять во внимание на экзаменах. Все, что я говорил, она знала. Ну а больше? А кто виноват, если я не донес, не заинтересовал? И я проставлял в зачетке высший балл, мысленно прибавляя минус не ей, но себе.