Остановка в Венеции

Прелестно. И снова, кажется, неоплатонизм. Эйфория ранней стадии влюбленности. «Параллельные фантазии», — как насмешливо говорил Энтони. С одной стороны, он был прав, а с другой, как ни странно, именно эта стадия его интересовала сильнее всего: соблазнение, завоевание, самый первый сладостный поцелуй… А примирение непримиримого — это уже акт второй, попытка выстроить гармонию из бытовых разочаровывающих мелочей, которые разрушают фантазию. Нестыковки, послевкусие. Может быть, в том, чтобы с самого начала обойтись без розовых очков, тоже есть своя прелесть. Я не знаю. Будущность. Это туда направляется Клара? Сама, без провожатых? Это он похоронен на вершине холма? Но у нее такое одухотворенное лицо… Вряд ли ее обидел мужчина, скорее, злодейкой оказалась судьба. Она все-таки выбрала карту Фортеццы, Башни, силы, а не Повешенного — эту карту я помнила, и, кажется, она несчастливая. Явно несчастливая, судя по названию.

Я лежала на кровати, не закрывая окно, через которое лилась ночная прохлада. Мы чудесно поужинали в нашей теплой компании. Не припомню, когда в последний раз я чувствовала себя такой счастливой — если не считать влюбленности. Или уже пора считать влюбленность?

Меня вдруг словно подбросило. «Выбрала»? «Выбрала карту Башни»? В каком смысле? Я, получается, все это время думаю, что фреску написала Клара? Сама спросила, сама себе же и отвечу — кто еще мне ответит? Как там Рональд сказал — «наблюдательный и одаренный ученик»? Мамочки, а все эти мимолетные упоминания о ее работе? Над чем она работала? Z восхищался ее даром. В чем ее дар? Мессир Как-его-там назвал ее бриллиантом, а Винченцо сказал, что они там все бриллианты. А он был художником. Она тоже художница! Конечно, она художница! Клара! Ты! Боже мой, кто-то — Таддеа, кто же еще — сохранил твои кисти — кисти и локон твоего ребенка. Или это ты? Дожила до того времени, когда ребенка у тебя забрали? Нет, вряд ли. Наверное, это раньше, когда ты еще надеялась, что сможешь выжить и унести с собой его частицу — частицу вашего общего ребенка. Это туда ты смотришь, за пределы Аркадии?

Я вскочила с кровати и начала мерить шагами комнату, потом включила свет и пригляделась к девушке. Это Клара, беременная, отвернулась, чтобы не смотреть, как он умирает? «Молись за нас»? Или это он нарисовал? И ему, измученному болезнью, хватило сил? Последний дар любви? Как страшно. И для него, и для нее.

Захотелось разбудить Маттео и рассказать. И Люси тоже. Но на дворе глухая ночь. Я подошла к окну и вдохнула холодный воздух. Нет, Клара, может, меня и захлестывает, но я ничего не придумала. Это ты. Неудивительно, что он тебя любил.

Лидия и Люси пили кофе в гостиной перед отправлением Лидии на чердак. Я вытащила Маттео из комнаты с фреской. Все уставились на меня в недоумении. Было полдевятого утра.

— Это она, — объявила я, встав посреди комнаты.

— Что она? — не понял Маттео.

— Нарисовала. Она автор.

— Автор фрески? — догадалась Лидия.

— Да, я просто уверена.

Я принялась перечислять свои вчерашние озарения: намеки на «мечту», «работу», «дар», «бриллиант», упоминание Таддеа, что Клара пропадает в мастерской Винченцо, кисти, предположение Рональда насчет наблюдательного ученика, могилу музыканта (если это могила), устремленность девушки на фреске куда-то за пределы изображения. «Лаура». Кто еще это мог быть? Я, сама того не сознавая, видела все детали фрески исходящими от нее, а не от него.

— Что скажете? Фреска была данью памяти, прощальным подарком, вершиной ее мастерства. А потом она умерла.

Все молчали, глядя на меня без выражения. Лео, поскольку я единственная из всех стояла, запрыгал вокруг моих ног, решив, что мы идем гулять. Я подхватила его на руки.

— Что, слишком бредовая мысль?

— Нет, — ответила Люси. — Всего-то чуть-чуть изменить угол зрения — и все складывается. Не он, а она…

— Да. Клара.

— Почему Таддеа не могла написать чуть понятнее? — посетовал Маттео.

— Она ведь упоминала, что, по словам какой-то там сестры, Клара у них самая лучшая, — вспомнила Лидия. — И это в контексте того, что Таддеа рассказывает о своих рисунках, значит, они занимались живописью. Таддеа вообще в подробности нигде не вдается.

— Клара… — повторил Маттео. — Клара? Что ж, если вы так считаете, надо читать дневник, и, даст бог, она там выразится яснее. Если, конечно, это Клара.

— А ты, Маттео, что думаешь? Гениальный неизвестный художник? Великий живописец начала шестнадцатого века? Джорджоне или ранний Тициан, как сказал Рональд? Талантливый ученик?

— Ничего себе история получается, — пробормотала Люси.

— Но сходится неплохо, — высказалась Лидия. — И какое невероятное может выйти открытие. Что нам нужно для подтверждения? Что у нас еще есть кроме дневника? Монахини…

— Да, но чтобы делать какие-то определенные выводы и заявлять о сходстве с «Лаурой», нужны основательные факты, — решил Маттео. — Нужны подготовленные доказательства, иначе это все досужие домыслы. Клара… Что ж, в конце концов, почему бы и не женщина? Здесь ведь женское царство.

— Джорджоне в него проник, — улыбнулась Люси. — И ты тоже.