Остановки в пути

Я эту поговорку в последние годы и сам часто вспоминал. Особенно когда каждое утро ездил на работу и каждый вечер возвращался с работы на трамвае линии «J». Каждый день трясся мимо одних и тех же серых зданий, каждый день видел одних и тех же столь же серых личностей, которые гордо заявляли, что они-де работают в этой фирме кто с семьдесят четвертого, кто с шестьдесят седьмого, кто с пятьдесят пятого года. Одна старушенция из отдела логистики изо дня в день ездила на работу тем же трамваем, что и я, и так — с пятьдесят восьмого! И будет ездить еще три года, что остались ей до пенсии, если ее, конечно, не хватит удар или не случится еще что-нибудь. И тут перед моим внутренним взором предстало кошмарное видение: в две тысячи тридцатом году я по-прежнему каждый день езжу на работу на том же трамвае. От страха я решил поскорей отправиться в отдел кадров и не затягивать с увольнением.

Но на самом деле я завидовал этой старушенции. Ну, что трамвай, трамвай — дело десятое, и что дома серые — тоже наплевать, да и люди тоже в общем-то серые, кто я такой, черт возьми, чтобы считать себя кем-то лучшим. У нее хоть было прочное место в жизни, ее не мучили сомнения. А вот я нет-нет, да и возвращался к своим юношеским фантазиям, вспоминал, как хотел уехать в Канаду или в Австралию.

В этих огромных прекрасных странах, мечтал я, все будет по-другому. Живущие там антисемиты — это всего-навсего дети антисемитов, ну, или, в самом крайнем случае, убийц, на совести которых — две-три жизни, не больше. Не то, что здесь, где антисемиты — дети антисемитов и военных преступников, у которых на совести — тысячи и тысячи. И потом, там люди по праву могут гордиться своей историей, поскольку замалчивается всего каких-нибудь семьдесят ее процентов, но уж не девяносто, как у нас, в Австрии.

За день до отъезда отец позвонил мне на работу. Он плакал. Он что-то повторял, но так невнятно, что я разобрал всего два слова:

— Не уезжай!

— Вечером поговорим, — торопливо пробормотал я. — Мне сейчас некогда. Надо попрощаться с коллегами, зайти к шефу. Я сейчас не могу…

Я пытался еще что-то объяснить, но он уже бросил трубку. Я подождал минутку, потом набрал наш номер, но ответа не было.

Вечером, по дороге к родителям, я купил коробку конфет, букет цветов и пачку любимого отцовского чая. Но, как ни странно, застал дома одну маму.

— Ничего не понимаю! Как ни придешь — он всегда дома. За последние пятнадцать лет ни разу такого не было, чтобы я его дома не застал!

Она испытующе посмотрела на меня и осведомилась, уж не поссорились ли мы.

— Кажется, он тебе сегодня хотел позвонить. Или нет?

— Чего нам ссориться-то?

— Ты себе и представить не можешь, как он расстраивается из-за твоего Зальцбурга. Только об этом и говорит. Прихожу домой усталая, а он меня уже поджидает и начинает свой нескончаемый монолог… Бывает, он хоть уходит иногда, и я по-настоящему радуюсь. Даже очень радуюсь. Пусть хоть до полуночи шляется по улицам, если ему так хочется, — сказала мама ироничным тоном, но все-таки озабоченно поглядывая на часы.

— Сегодня утром он просто места себе не находил от отчаяния. Не спал всю ночь. И все из-за тебя.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга и ждали.

— Если бы у него друзья или знакомые были, я бы хоть позвонить кому-нибудь могла, — наконец нарушила молчание мама.

И вдруг я понял, где искать отца.

— Пойду поищу его, — сказал я маме.

Мама заявила, что я совсем спятил. Я, мол, и в детстве не умел логически рассуждать, все мечтал да фантазировал. Где же я его в огромном городе буду искать? Вена же не Зальцбург…

Но я не дослушал и выбежал из квартиры.

Несколько минут я ждал трамвая. Потом плюнул и побежал на следующую остановку. Там тоже долго не выдержал и рванул до следующей. В конце концов я поймал такси. И поехал в Аугартен — я знал, что отец любит этот уголок Вены и часто там гуляет, хотя родители давным-давно переселились в другой район.

Я обежал весь парк, но отца не нашел. Я вспоминал, как мы с ним гуляли здесь в детстве. Входили со стороны переулка Васнергассе, потом шли к круглой башне, на которой в войну стояли зенитки, потом через весь парк к фарфоровой мануфактуре, потом обратно на площадь Гаусса, потом через весь квартал, по Йегерштрассе и площади Валленштейна до церкви святой Бригитты, а оттуда уже домой. Может, он и сейчас там гуляет?

— Я буду навещать его по крайней мере три раза в месяц! — объявил я самому себе на площади Гаусса.

— Я взрослый, у меня своя жизнь, я не позволю себя шантажировать! — решил я на Йегерштрассе.

— Только бы с ним ничего не случилось! — умолял я неизвестно кого на площади Валленштейна.

— Я к ним только через полгода приеду, пусть знает! — поклялся я на площади святой Бригитты.

Я в отчаянии смотрел и туда, и сюда. Нет, отца так и нет. В маленьком сквере перед церковью святой Бригитты без сил опустился на скамейку, но немедленно вспомнил, как отец плакал в телефонную трубку, снова вскочил и бросился к дому, в котором мы жили двадцать лет назад.