Остановки в пути

— Само собой, — ответил он тоном, в котором слышалась непререкаемая уверенность, — но только братика, сестричку — не может. Это же гном, а не гномиха, понятно?

Я решил, что все это разумно, и мы отправились в путь. Вот только убежать от воспитательницы оказалось не так-то просто. С бранью она кинулась за нами и потащила назад, так что ни шоссе, ни пустыню мы даже увидеть не успели.

Еще не раз мы пытались слинять, но до волшебной пещеры так и не добрались.

Подготовительная школа помещалась в одноэтажном здании, посреди большого сада с детской площадкой. В саду росли два больших эвкалипта, на которые мы очень любили залезать, хотя это, разумеется, строго-настрого запрещалось. Сверху мы смотрели на плоскую крышу школы, искали вдали что-то необычное, удивительное, похожее на приключение, слышали, как снизу нам что-то кричат другие дети, и наконец слезали, повинуясь приказам воспитательницы. Мы были примерно одного роста, и потому в шеренге стояли рядом, вместе кружились в танце, помахивая флажками, под патриотическую песню первых израильских переселенцев, которую наигрывала на гитаре воспитательница. На праздник Пурим мы надевали одинаковые маскарадные костюмы, прятались под одинаковыми бурыми капюшонами и играли в гномов, только что выбравшихся из волшебной пещеры.

«Вы вроде и похожи, а все-таки видно, что вы не братья», — как-то с улыбкой сказала нам воспитательница. Странная какая-то, я и не понял, чему она улыбается. Я даже немножко обиделся, ведь мне так хотелось иметь братика… Почти у всех детей были братья и сестренки, только у меня нет. Вечером я стал канючить, чтобы мама родила мне братика или сестричку, лучше всего не откладывая, этой же ночью.

Виктор очень быстро заговорил на иврите. Для него это был четвертый язык, после украинского, родного языка его мамы, русского, родного языка отца, и идиша, родного языка двоюродных бабушки и дедушки, которые остались на Украине. Бывало, он нес какую-то тарабарщину на смеси всех четырех, и никто, кроме меня, этот шифр не понимал. Когда он бесился с другими мальчишками, я страшно завидовал. Даже мама ставила мне его в пример: «Надо же, как хорошо Виктор уже на иврите говорит. А как хорошо с другими детьми играет… Не то что ты, вечно сидишь в углу и смотришь букой. Вот и воспитательница жаловалась, что ты ее все время раздражаешь, притворяешься, будто ее не понимаешь… Она твое поведение расценивает как провокацию».

Слово «провокация» я не знал, но оно мне очень понравилось. Теперь, когда взрослые спрашивали меня, как дела, я с достоинством отвечал: «Спасибо, хорошо. Я провокация».

А еще я помню, что из спальни Викторовых родителей доносились странные звуки, вроде пыхтенья и свиста паровоза перед отправлением. Мне объяснили, что это Викторова больная бабушка и что ей трудно дышать. Я боялся входить в эту комнату, вдруг я тоже заражусь? Мне втолковывали, что болезни сердца не заразны, но в таких делах я взрослым ни на грош не верил.

Мои родители часто встречались с родителями Виктора и обсуждали какие-то вещи, в которых я ничего не понимал.

— На Украине мой сын, с его-то носом и с его-то фамилией, был «жид», а в школе его уж точно иначе как «жид пархатый» и не называли бы, — объявил однажды вечером отец Виктора, как всегда флегматично, спокойным голосом, но не без иронии. — А вот в Израиле он наоборот — «гой», потому что мать у него не еврейка. Ну и где же, уважаемые дамы и господа, справедливость? Где, позвольте спросить?

— Разговор о справедливости уместен только в еврейском анекдоте, — сухо откликнулась моя мама.

Нам с Виктором было интереснее во дворе: мы там перед домом строили замки из песка, вместо того чтобы сидеть со взрослыми и слушать их скучные разговоры, — каждый вечер, каждые выходные — одно и то же, сами скучают и нам повеселиться не дают. Мы жили на восточной окраине Тель-Авива, в поселении примерно из десятка многоквартирных домов. Это считалось большой удачей, потому что многим эмигрантам из Советского Союза отвели квартиры в новых поселениях, вдали от крупных городов, некоторых даже в пустыню Негев загнали. А вот мне хотелось пожить в пустыне, я мечтал увидеть верблюдов. До сих пор мне ни один не попался, хотя жили мы среди песка и камней, а в город вело одно-единственное узкое шоссе.

После таких встреч с друзьями родители казались мне еще более раздраженными и подавленными, чем прежде. Странно как: немножко с друзьями посидели — и надо же, ссорятся, еще громче, чем обычно. Их возбужденные голоса будили меня в детской, а иногда я различал свое имя. Неужели я что-нибудь натворил? А может, они злятся, потому что я ни за что на свете не хотел здороваться с бабушкой одного мальчика из нашего детского сада?

Однажды ночью я никак не мог заснуть. Меня мучили угрызения совести. Я выскользнул из постели, открыл дверь в комнату родителей и замер, ослепленный ярким светом. Отец сидел на диване, тыльной стороной ладони отирая пот со лба. Мама стояла перед ним, уперев руки в бока, и кричала: