Остап Бондарчук

— Что-то эксцентрическое, необычайное: сирота, мальчик, воспитанный и поставленный иначе, чем обыкновенно.

— О, ради Бога, довольно, я не могу долее выдержать! — воскликнул отец. — Что тут удивительного! Что тут эксцентричного! Сирота, мужик, из которого я сделаю лекаря в моих поместьях.

— Альфред, пишет, что он доктор.

— Это все равно, — хладнокровно добавил граф, — доктор, цирюльник, — дам несколько сот злотых и баста! О чем тут так много говорить.

Мизя посмотрела на отца.

— Ты это искренно говоришь? Но не решай ничего, пока его не увидишь. Может быть, он и не похож на цирюльника, и в таком случае…

— Будет, чем я ему прикажу быть, — сказал граф.

— Увидим. Что же до меня касается, папа, то я чрезвычайно желала бы найти в нем что-нибудь оригинальное, необыкновенное. Мы все, милый папа, не исключая ни меня, ни тебя, ни тех, которые нас окружают, обыкновенные, уже известные люди, мне скучно, что наше общество так однообразно, холодно.

Граф усмехнулся, взглянув на молчавшую пани Дерош.

— Поблагодаримте за комплимент, — сказал он.

— О, это только сущая правда, — поспешно добавила Мизя.

— Так ты находишь нас скучными?

— Это мне не мешает любить вас, но прежде всего — и это правда, папа, ваше общество походит на гладкие садовые дорожки — очень удобные, хорошие, но однообразием своим чрезвычайно скучные.

— Ты хотела бы что-нибудь больше?

— Зеленую мураву, твердый камень, узенькую тропинку, что-нибудь новое.

— Восторженная голова! — сказал граф.

Мизя нагнулась к отцу и сказала умильно:

— Что же делать! Не могу быть иначе. Люби меня такой, какова я есть.

— Большая задача!

— Легко разрешаемая, ты меня слишком нежил, оттого я и стала так самовольна, так шаловлива — si vouz voulez.

— C'est le mot, — сказал граф.

— Да, но какая я теперь, такая всегда буду, не правда ли, пани?

— Боюсь этого, — тихо отозвалась пани Дерош,

— Почему же боишься?

Француженка замолчала и задумалась.

— Совершенный сфинкс, моя милая Дерош, вся в загадках!

— Желаю, чтобы это для тебя и осталось загадкой.

— Надеюсь, что это не сбудется.

Проговорив эти слова, Мизя улыбнулась, показав два ряда белых зубов, и приказала камердинеру убирать завтрак. Граф углубился в газеты, которые, по-видимому, сильно его занимали. Мизя встала и растворила стеклянные двери, ведущие на балкон.

— Еще не жарко, — отозвалась она, вдыхая в себя воздух, — madame Des Roches, voulez vous faire un tour au jardin?[1]

— Volontiers.

Графу подали в это время трубку с турецким табаком. Обе дамы вышли свободно, но строгий наблюдатель физиономий сейчас же увидал бы, как изменилось выражение лица Михалины. Едва только она отошла от отца и осталась с глазу на глаз с пани Дерош, то сделалась гораздо серьезнее (не теряя, однако же, своей миловидности) и, обратясь к своей компаньонке, сказала:

— Неужели нельзя уже обратить моего отца, милая Софья! Каждый день все то же самое и каждый день напрасно! Скажи мне, всякое ли убеждение так глубоко вкореняется и разрастается в человеке, что его потом ничем уже нельзя вырвать?

— Ты употребила превосходное выражение, — отвечала француженка, — убеждение можно уподобить растению, которое посевается и вкореняется и которое уничтожить невозможно. Но не будем этому удивляться: молодость, долгая жизнь, общество людей одних с ним понятий, сделали отца таким, каков он есть.

— Обратить его должно!

— Невозможно.

— Грустно уверять себя в этом! Такой благородный, такой добрый человек, такое золотое сердце!

— Может ли быть иначе! Он родился, воспитался, состарился в своем убеждении. А все, что он видит, что окружает его, утверждает его в этом убеждении.

— Знаешь, милая моя Дерош, я ужасно боюсь приезда Альфреда, желаю его и боюсь. Что-то говорит мне, что он не сойдется мыслями с папа. Из этого произойдут недоразумения, неудовольствия, а тут вдобавок и тот еще, кому я протежирую.

— Как тот, которому ты протежируешь! Разве ты его знаешь?

— Да, я очень хорошо его помню, моя добрая мама мне его поручила! Пускай они скорее приедут, по крайней мере, у нас жизни будет больше, будет о чем говорить, думать, хлопотать, хоть бы даже изредка и ссориться. Я умираю с тоски.

— С нами, Мизя?

— Хоть с вами, наша деревня смертельна скучна, моя Софья, мы не умеем жить в деревне.

— Может, это и правда.

— А наше деревенское общество?

— Правда, что скучно.

— И все правда, моя дорогая, что говорю я, вы ведь только скрываете, а на самом деле сознаете все это. Я убеждена, что папа, что ты, что все так же великолепно скучают, как и я. Папа в особенности, де-Пнуд давно уже выводит его из терпения, но только он не хочет в этом сознаться, живет он только своими газетами, которые для меня наискучнейшее развлечение. Vous n'кtes pas l'egitimiste,[2] m'me Des Roches?

В это время показался граф.

Мизя обернулась, но не сконфузилась.

— А, папа, ты подслушиваешь нас? Это нехорошо!

Старик между тем держал письмо в руке, и лицо его выражало сильное беспокойство.

— Что это за письмо? — спросила Мизя.

— Из Скалы.

— Альфред приехал?

— Приехал. Без толку, прямо к себе, вместо того, чтобы приехать прямо ко мне. Сегодня вечером будет здесь.