Остап Бондарчук

Взяв его за руку, хозяин избы, Федька, посадил его около себя на лавке, другой брат схватил его за другую руку, прижался с другой стороны, невестка и Зоя, сестра, стали перед ними.

— Расскажите мне, — сказал Остап, — как вы здесь жили и как живете, много, много времени мы не видались. Дядя умер?

— Умер! — угрюмо отвечал Федька. — Год тому, не своей смертью!

— Как это?

— Землей засыпало, когда песок копал, не похоронили даже на освященной земле! Вечный ему покой! Довольно потрудился в жизни.

Невестка, уложив ребенка в качалку, подошла к Остапу и спросила, обращаясь к нему и к мужу:

— Чем же бы нам угостить гостя? Водки, вероятно, не пьете?

— Благодарю, — сказал Остап. — Давно черного хлеба, нашего хлеба не ел, дайте мне кусочек, это будет лучшее для меня угощение.

— Сухим хлебом только нищих потчуют! — воскликнул Ванька. — Ты хочешь нас пристыдить, как будто бы у нас ничего уже более нет! Солонина есть и…

— Хлеба и воды, — повторил Остап, — ничего более не хочу. Черного хлеба, которым питался в детстве, и воды из нашего ручья.

— Я принесу свежей, — весело воскликнула Зоя и, схватив сильной рукой ведро, побежала скоро, напевая песню.

— Разве тебе сгрустнулось о черном хлебе, живя на белом? — спросил Федька.

— Не веришь? Не раз тосковал я по нему и по родине, — грустно отвечал Остап. — Родная земля влечет к себе отовсюду. Страшно умереть на чужой.

— О, это правда! — повторила невестка. — Не то, что родная земля, а даже свой угол. Наша деревня недалеко, а мне и то тяжело. Как выйдем на барщину, я погляжу на деревья, которые издали виднеются, так мне и отрадно становится.

В то время, как они рассуждали, а Ванька подбавлял лучин, чтобы более осветить избу, из-за ткацкого станка поднялась и забелелась дивная фигура, как бы выросшая вдруг из темного угла. Это была старая бабка Акулина, свет падал на нее сбоку и освещал фантастический уродливый ее образ.

Высокая, худая, полусгорбленная, с сухими ногами, желтой грудью, кости которой можно было сосчитать, — она встала, вытянула морщинистую шею и руку худую, черную, иссохшую. Серая грубая рубаха, такая же юбка и фартук, служивший ей покрывалом, составляли все ее убранство. На голове седые растрепанные волосы, из-под волос виднелись желтые виски, на которых кожа совершенно сморщилась. Глаза глубоко впалые, погасшие, едва только светились остатком жизни, нос упал на нижнюю губу, нижняя челюсть поднялась кверху. В эту минуту рот у нее был открыт от удивления, и виднелся один уцелевший зуб.

Пробужденная от сна, Акулина встала и всматривалась с любопытством в необыкновенную для нее сцену. Она как бы догадывалась, что это Остап перед ней, но сны, ею виденные, не разошлись еще в ее голове, и она сомневалась, видит ли она наяву или во сне.

Об эту пору, ночью, что ему здесь делать?..

Федька толкнул брата и показал ему старушку, Остап поспешил подойти к ней.

— А это ты! Это ты! — вскричала она, плача. — Я думала, что глаза мои не увидят тебя, милое дитя мое. Господь с тобою! Возвратился, но дядю не застал! Умер! — и она начала утирать глаза иссохшей рукой.

— Здоров ли? Здоров ли? Порадуй мое сердце, порадуй.

Остап ничего не отвечал.

— Молчишь? — промолвила она. — И тебе не лучше? Так Богу угодно, пусть будет Его Святая воля. Вот, Господь послал Федьке женку, а мне правнука! А ты не женился в это время за морем?

— Я! Никогда, никогда! — прервал Остап. — На что мне жениться! Самому тяжело на свете, а вдвоем еще тяжелее.

— Легче, — молвила старуха, — поверь мне.

Зоя вбежала в избу со свежей водой.

— У нас будет вечерница, — сказала она, — вся деревня валит к нам. Идя за водой, я встретилась с Васильем, который хотел меня удержать, но я сказала, что мне некогда, спешу к гостю, как только он узнал, кто у нас, то во всю прыть побежал к своим. Со всех сторон сходятся.

— Не надо было говорить, — сказал Остап, — кто знает, что подумает об этом пан!

— Правда, правда! — прервал Федька. — Могут позднее повидаться, а не все разом, пойду, скажу им.

Он поспешил во дворик, где уже слышен был шум приходящих. Между тем Акулина накинула худую сермягу, потому что других старые не носят, и села на лавку, чтобы лучше расспросить Остапа. Поставили хлеб, соль и воду перед гостем. Взяв в рот давно уже не отведываемого хлеба, он облокотился печально на стол. Ванька побежал уже за водкой в корчму, никакой прием без нее обойтись не может, и хотя Остап объявил, что не пьет ее, но все-таки, по крайней мере, надо было поставить ее на стол.

Один только старый Роман Кроба вошел в избу, упросив Федьку, прочие же, хотя мучимые любопытством, стали поодаль и болтали на улице. Роман был важнейшим и старейшим крестьянином в деревне. Высокий, сильного сложения, почти черный от загара, с выбритой по-старому головой, с чубом волос, с отпущенной серебристой бородой, в синем кафтане, он вошел с поклоном в избу, опираясь на палку, и с любопытством приблизился к Остапу.

— Кто бы это мог предвидеть? — сказал он. — Из бедного ребенка вышел такой барин! Помню, когда у нас были французы, сирота хлеба не имел! Вот счастье!