Остап Бондарчук

— Самое важное приготовление состоит в позволении на выезд за границу, а этого мы не имеем.

— Но успеем получить?

— Нет, это нелегко и не скоро, хотя и буду стараться поспешить и уладить все.

— Добрый и единственный наш друг, ты поймешь, — грустно воскликнула Михалина, — что мое место при нем! Слабый, покинутый, одинокий, без меня, без нашего ребенка! Нет, я должна быть при нем!

Остап молча поклонился и, не зная, что сказать более, вышел.

На другой день утром Остап снова пошел к графине, скрывать долее смерть ее мужа было невозможно. Он сначала сказал ей, что получил новое уведомление о том, что болезнь графа усилилась и что он все приготовил к ее отъезду.

На третий день Остап, вынужденный обстоятельствами, решился сказать ей все, но слова замирали на устах его.

— Что же мой выезд? — спросила живо Михалина, увидав его в дверях.

— Приготовил все, но мне кажется…

— Что? Разве пан воспротивился бы этому?

— Я? Нет, но мне кажется, — повторил он, — что болезнь графа так усилилась…

— Разве он так плох? Покажите мне письма.

— Со мной их нет.

Михалина посмотрела на него почти как безумная.

— Так Альфред очень плох?

— Очень.

— Он умер? — вскрикнула она вдруг. — Он умер, скажи мне правду!

— Умер, — тихим голосом отвечал Остап.

Михалина молча обернулась, ища глазами ребенка, схватила Стасю, прижала его к себе, громко захохотала и упала без чувств.

В продолжение нескольких дней никто не видал ее, никто к ней не подходил, запершись одна с сыном, она молча целовала его. Однажды пришла к ней Марина, начав по-крестьянски ласкать ее, целовать, утешать, она слегка оттолкнула ее, взор ее блистал гневом и ужасной грустью.

В таком положении она провела несколько дней. Молчание прерывалось только громким плачем и смехом. Ночи она проводила в беспамятстве. Она не могла видеть Марину, которая, впрочем, скрытно всегда была при ней. Остап также не отходил от ее дверей.

Бедный Стася не в состоянии был понять ни своего несчастья, ни страдания матери, он плакал, глядя на ее слезы, бросался к ней, прося ее быть веселой.

После такого сильного припадка наступил совершенный упадок сил. Лекарства не помогали.

Всего ужаснее были ночи. В бреду Михалина кричала:

— Что вы держите меня здесь? Пустите меня, я пойду и умру! Он возьмет Стасю, он воспитает его, я не нужна. Он заменит ему отца. Я знаю, он любит меня, как прежде любил, для меня не покинет сироту. На что мне жизнь? Он отрекся от света, между мной и собой поставил женщину, он женат, он нарочно женился.

И потом начинала снова смеяться тем ужасным смехом, который леденил кровь в жилах даже равнодушных людей.

Марина из отрывистых выражений все узнала. Черные глаза ее наполнились слезами, лоб нахмурился. Она молча поглядела на Остапа, ушла из спальни Михалины, заперлась в своей комнате, уселась на пол, покрыла голову фартуком и горько плакала, придумывая, что с собою делать.

Остап не оставлял графини и не имел времени подумать о Марине.

Старого Кузьмы не было, никто не приходил утешить удрученную скорбью крестьянку.

— Пойду я на наш хутор, — подумала она. — Буду ждать его, буду надеяться, а если не дождусь, по крайней мере, жизнь пройдет в этой надежде. Мне надобно там остаться! Лучше издали надеяться, чем отчаиваться вблизи.

Хотела она вернуться домой, сил у нее хватало, но жаль было снова покинуть Остапа. Она знала, что он не любил ее, понимала, для чего на ней женился, а все чего-то еще ждала, на что-то надеялась.

Однажды рано утром она вышла из своей горенки, чтобы еще раз проститься с графиней, а потом уйти к своим.

К графине ее не допустили, у дверей спальни она увидала лежавшего в креслах Остапа, изнуренного, почти без сознания, со сложенными на груди руками, с поникшей головой, бледного, как покойник. Остап не видел ее, хотя и смотрел на нее.

Глубокая тишина царствовала в комнате, пани спала уже с полуночи. Сухими глазами взглянула на них издали Марина и ушла.

Не возвращаясь уже более в свою горенку, она обернулась лицом к солнцу, подумала, где должна находиться родимая ее деревня и родные ее, и одна-одинешенька, без денег и проводника, смело, как птичка, пошла на свою родину.

Старый Кузьма чинил резец у сохи, готовясь идти на работу, мать, охая, собиралась идти в сад, как вдруг оба увидали в воротах женщину, которую даже сначала и не узнали. Трудный путь, совершенный пешком, тяжкая печаль очень изменили хорошенькую Марину: загорелая, в пыли, худая, в запачканной рубашке, она походила на нищую. Бледное лицо ее с отвислыми щеками придавало еще более страшное выражение взгляду ее черных глаз. Кузьма поднял голову, когда заскрипели ворота, и вскрикнул:

— Господи помилуй, кажись, это Марина?

— Это точно я, батюшка! — отвечала она тихо.

— Что с тобою, дитя мое? Одна? Кто привез тебя? Не сделалось ли с тобою какое несчастье? — начали говорить отец и мать, спеша подойти к ней.

— Никто не привез меня, пришла пешком.

— Одна?

— Как видите.

— А Остап?

— Остап и не знает, что я ушла, — молвила она со слезами. — Разве я нужна ему!

— Как, разве он бросил тебя?