Оставшийся среди живых

Снаружи падал и падал мокрый снег, а в доме сладко пахло можжевеловыми дровами, тихонько булькал отвар из девяти трав над очагом, и поднимающийся пар напоминал о той поре, когда вызревали эти травы под буйным солнцем позднего лета. Парит котелок, тихо жужжит веретено. Еще немного, и хватит. Утречком, как остынет, смешаю с топленым жиром, уж от такой-то мази любой рубец смягчится! Иорет поглядела в угол, где спали на соломенных тюфяках сын ее Карри и Немой. Вот он пробормотал что-то невнятное, Иорет привстала, но, махнув рукою, опустилась на табурет: это во сне, а разбудишь - снова ни словечка, ни звука... Темные, отросшие за год волосы раскинулись мягкими прядями по подушке. Все-таки теперь он поблагообразнее стал. Ожоги сошли на диво хорошо, только шрам этот рваный на лбу начисто не выведешь. Да еще руки... Тут нужно лекаря поискуснее Иорет, если такого вообще сыщешь. Живо помнится Иорет тот вечер, когда вышла она встречать Карри, ездившего в город за солью, и разглядела издали на его тележке, поверх поклажи, непонятный длинный сверток. Сын улыбнулся ей издали, но как-то скованно, криво. Встревожившись, она едва сдержалась, чтобы не побежать навстречу. Тележка подкатила, сын внес то, что казалось свертком, опустил на кровать. Иорет ахнула: безжизненное, словно обугленное тело, едва прикрытое заскорузлыми от крови лохмотьями, лежало перед нею. Сын пояснил коротко: - Ночевал в Белых развалинах. Слышу, стонет. Подошел - живой вроде. Откуда взялся, кто таков, не понять. Я думал, может, разбойнички натворили, но при нем вещички кое-какие нашлись, дорогие... - Ладно, потом разберемся,- подавляя дрожь невольного ужаса, прервала его Иорет.- Воду ставь, обмыть надо... И она обмывала, и варила травы, и смешивала мази, и плакала над бесчисленными ранами некогда стройного молодого тела - плакала от бессилия своего и от жалости к погибшей красоте. Но минула неделя; незнакомец не умер, пришел в себя. Иорет воодушевилась, удвоила старания - еще через неделю из-под корки ожогов показалась здоровая гладкая кожа, а через месяц он и вовсе встал. И тогда выяснилось, что говорить он не может... В деревне Немого считали безумным. Иорет спорила. Что ж тут такого, что любопытствует он, чем в деревне занимаются? Мастерские все обошел. У гончара попросился сесть за круг, исхитрился, даром что руки кривые, даже миску сделать, и неплохую, а сам недоволен... В кузнице часами торчал, все пересмотрел, перетрогал, объяснить что-то силился... А за мною в лес увязывался, даже какую-то травку показал, невидную совсем, сам из земли выкопал, во дворе посадил, Эри ему помогала... А чуть какое огорчение - в полях, в лугах пропадает. Сидит над рекой, в воду глядит, вечер настанет в траву ляжет, на звезды смотрит - о чем думает, что вспоминает? Тетки судачат: мол, если те вещички - его собственные, то человек он, должно быть, знатный, ремеслом не мог кормиться - значит, спятил... Иорет со вздохом поглядела на ларь, где хранились "вещички", найденные при Немом. Странные такие и между собою не вяжутся: плащ, весь расшитый тонким узором, и женское ожерелье: нежно-зеленые самоцветные подвески, веселая вещь, будто весенний луг... "Плащом его укрыли,- сказал сын,- а ожерелье под боком лежало". Такого во всей округе никто бы сработать не мог... Пожалуй, и невзлюбил бы его народ, если бы не шалый бык соседский. Как он вышел животине навстречу, в упор как глянул... Бык будто на острие копья наткнулся - замычал, точно теленок, и повернул восвояси. А ведь не подвернись ему Немой, непременно перемолотил бы детишек, что под ноги попались, уж так бывало... Ох, страху натерпелись! Зато Немого с тех пор зауважали... Конечно, он на других не похож и ведет себя иначе. Так ведь у других и речь, и руки в порядке... Речь, положим, дело десятое: мужчине много болтать и не пристало, а что чужой - это не помеха. Любая девушка охотно бы за такого пошла - рослый, статный, плечи широкие, всем хорош. Но руки! Что над ними сотворили? Сунули в огонь? Смолой облили? Пытается он не быть обузой, что может, делает, ест мало, к одеже равнодушен - что дали, то и носит... Чужому полагается быть полезным, тогда и своим станет... да кому нужен муж, который и ложку-то с трудом удерживает? А дома, может быть, ждут, убиваются... Эх, узнать бы, откуда он родом! Иорет сняла котелок с крючка, процедила отвар, вынесла остывать на холод и наконец улеглась на кровать рядом с меньшими детьми. Очаг погас, стало быстро холодать; Карри заворочался, засопел, натягивая одеяло на уши. А Немой как лег, так и не шевельнулся, дышит беззвучно; и хотя Иорет знает, что глаза его закрыты - угрюмые, неулыбчивые серые глаза - ей все чудится, будто смотрит он сквозь тьму и видит нечто никому не ведомое - непонятный, бесполезный, заживо погребенный под плитою своей немоты...

* * *