Осторожно, волшебное!

Город встречал их цветами - Человека и Зверя. Зверь шел своим ходом от заставы через деловой центр, неуклюжий, громоздкий, увешанный гирляндами мелких северных роз, которые терялись в глубоких складках его медной, как будто прокаленной кожи, бугристой, панцирной. Рабочие Завода Машин вышли с транспарантом: «Завидуем тем, кто создал Зверя!», - а рабочие Завода Металлов несли на плечаx огромные алюминиевые буквы, которые складывались в гордую надпись: «И наш металл пошел на костяк Зверя». Человека везли в открытой машине, с забинтованной головой; пустой левый рукав был засунут в карман пиджака. С одной стороны сидел глава кабинета, первый министр, с другой - строгая медицинская сестра в накрахмаленной косынке с красным крестом. А розы - настоящие, живые, не бумажные - летели и летели в машину, попадали в лицо, делали больно...

Через десять дней, дав Человеку отлежаться, первый министр приехал на улицу, круто спускающуюся к порту. Приехал с официальным визитом.

Первый министр... Вы недовольны? Вы говорите: «Как же так? Полагается, чтобы в сказке были король и королева».

Вы покачиваете головой? Но ведь это не просто сказка, а современная сказка. Королевы не будет совсем, честно предупреждаю, мне просто не до нее. А вместо короля будет первый министр, ничего не поделаешь. Ведь один чудесный писатель уже доказал, что взамен королей отлично идет самая обыкновенная капуста... или, нет, простите, обыкновенные президенты.

Итак, приехал первый министр. Навестил Зверя в его ангаре, осмотрел поле с глубоким котлованом, похожим по форме на кратер вулкана (отсюда уходил и сюда возвращался Зверь), посетил мастерские. Потом поднялся с Человеком в его кабинет на тринадцатом этаже. Первый министр был шахматист, философ и богослов, знаток древних языков, утонченно культурный человек с впалыми щеками и высоким голым лбом, завершающимся глубокими залысинами, с пальцами пианиста и острым, пронзительным, хотя немного утомленным взглядом умных глаз. Его сопровождали секретари, какие-то полковники, разодетые дамы.

- Великолепный механизм, - сказал он о Звере, опускаясь в кресло.Разрешите курить?

И легким движением кисти отослал сопровождающих.

Их оставили вдвоем.

Человек сел на свое обычное место - за письменный стол. Его широкое, твердое, скуластое лицо казалось, пожалуй, простоватым, плебейским рядом с тонко очерченным профилем первого министра.

- Видите ли, Зверя нельзя считать просто механизмом или, положим, биомеханизмом. Конечно, теоретикам предстоит еще сформулировать... осмыслить... - Он правой рукой теребил коротко подстриженную бородку, в которой уже поблескивали первые редкие иголки седины. - Но ясно одно: Зверь больше, чем механизм. Он ведь знает страдание и боль. А может быть, именно способность страдать, испытывать боль и делает человека человеком, высшим существом? Ведь только тот, кто знал боль, может понять боль другого. Ведь только тому доступен подвиг, кому есть чего страшиться. Кто уязвим...

Дымки усталости уже не было в глазах первого министра.

Он слушал с интересом, закинув ногу на ногу, переплетя на колене свои длинные гибкие пальцы. В них курилась забытая папироса.

- Если я вас правильно понял, - сказал он, не меняя позы, - вы считаете, что способность к самопожертвованию является одним из признаков высшего существа. Определяющим признаком, - уточнил он. - Так ли это? А разве не потребность властвовать, подчинять себе жизнь, ход событий, - он поднял на Человека умные холодные глаза, - разве не способность жертвовать другими во имя поставленной цели...

В дверь постучали.

- Потом, - сказал первый министр, не повышая голоса.

Стук прекратился.

- Нужно быть честным в духовных вопросах до конца. Нужно научиться дышать разреженным горным воздухом интеллектуальных высот, видеть где-то внизу под собой жалкую суету политиков и наивное себялюбие народов. - Он увлекся, голос его, от природы глухой и тусклый, звучал теперь раскованно, на впалых щеках загорелись пятна румянца. - Мир - арена избранных. Что хорошо? Все, что усиливает чувство власти, волю к власти в человеке с большой буквы, свободном от ребяческих оков так называемой морали. Что дурно? Все, что от слабости. Что опаснее любого разврата, любой скверны? Сострадание ко всем неудачникам, слабым, сбитым с ног жизнью, сострадание к толпе. Вялое, раннехристианское (смотри случай смерти Назареянина). Тонкие губы премьера тронула презрительная усмешка. - Или сострадание действенное, активное, опирающееся на порочную теорию равенства, - голос его стал настороженным, - как у коммунистов. Коммунизм практически отрицает отбор, он поддерживает то, что созрело для гибели, для гниения, защищает приговоренных...

Человек, заправив пустой левый рукав в карман пиджака, вышел из-за стола и встал возле окна. Моросил дождь, внизу, как всегда, сплошным потоком двигались мокрые спины зонтиков - знакомая картина, которую он любил, которая стала такой привычной за эти годы.

Первый министр тоже поднялся и встал рядом с ним.