Острее клинка

«Что же ответило нам наше фрондирующее общество при вести о сотне замученных, о других сотнях осужденных на медленное замучивание, при рассказе об унижениях, об истязаниях, которым нас подвергают?

Наши жалкие либералы умели только хныкать. При первом же слове об активном, открытом протесте они бледнели, трепетали и позорно пятились назад».

Мало кто из них, добравшись до тепленького местечка, отваживается на протест. Таких, как помещик Лизогуб, единицы.

Сергей вспомнил Димитрия Лизогуба, с которым впервые встретился на одной из студенческих сходок еще до отъезда к боснякам.

Он тогда сразу обратил внимание на худого человека, с детской улыбкой на бледных губах и длинной бородой апостола.

Человек тихо сидел в углу, с приятным выражением добрых глаз слушал споры студентов и сам иногда вставлял слово. Голос его звучал ровно и протяжно, выделяясь в гамме звонких голосов и проникая в душу, как низкие, грустные ноты народной песни.

На улицу, в двадцатиградусный мороз, он вышел в легком пальто, старом шарфе и кожаной фуражке.

Сергей был поражен, узнав, что этот бедно одетый человек — владелец богатейшего имения в Черниговской губернии. Все свое состояние он отдавал на революцию.

Но главное, может быть, состояло даже не в этом. Многие революционеры жертвовали своим имуществом. Лизогуб вел жизнь подвижника. За ним по доносу родственников следила полиция, и он вынужден был бездействовать, чтобы не конфисковали его состояние.

Это приносило ему тяжелые муки, потому что родился он с отважным сердцем бойца.

Кто знал о нем? Немногие друзья. Его нравственный подвиг оставался пока скрытым от людских глаз. В русской прессе о таких, как он, писать не полагалось. Печать славит проходимцев и подлецов. Или в лучшем случае молчит.

Печать…

«При ней, на ее глазах совершались все эти зверства над нами. — Перо нервно прыгало по бумаге, Сергею было трудно справиться со своим волнением. — Она их слышала, видела, даже описывала. Она понимала всю их гнусность, потому что перед ее глазами была вся Европа, государственному устройству которой она сочувствовала.

И что же? Хоть бы слово, хоть бы единое слово сказала она в нашу защиту, в защиту священных прав человека, которые поругивались в нашем лице! Но она молчала».

Сергей остановился, потом продолжал:

«Что ей справедливость, честь, человеческое достоинство! Ей нужны только пятачки с розничной продажи. Убеждение, право мыслить, неприкосновенность личности — все меркнет для нее перед блеском пятачка. Из-за него она будет лизать руку, еще вчера побившую ее по щекам, будет кланяться, унижаться! Рабы, рабы! Есть ли в мире такой кнут, который заставит, наконец, выпрямиться вашу рабски изогнутую спину? Есть ли такая пощечина, от которой вы поднимете, наконец, голову?»

Он дописал последние слова, перечитал написанное, поправил некоторые выражения и размашисто вывел заголовок: «Смерть за смерть».

Вечером за текстом должны были прийти и снести его в типографию.

Сергей встал и подошел к окну, осторожно отодвинул штору.

Делать это ему было запрещено, но он не мог удержаться. Работа над брошюрой об убийстве шефа жандармов захватила его, отвлекла. Он снова чувствовал себя бойцом. Но, поставив точку, опять ощутил давящую глухоту стен и зашторенных окон.

* * *

В один такой тоскливо-длинный день раздался условленный стук, и в квартиру впорхнула оживленная, розовощекая Соня.

Сергей страшно ей обрадовался. Они не виделись бог знает сколько. Он сразу пожаловался на свое заточение. Но Соня ему даже не посочувствовала, набросилась как на маленького.

— Вы разве не понимаете, что творится в городе? Столько шпионов! Их, правда, за версту видно. Пригнали из других городов полицейских и переодели. Умора. У них такой дурацкий вид.

— Вот видите, — решил поймать ее Сергей, — вам самой смешно.

— Но вам я не советую сейчас показываться.

— Но ведь помираю, Сонечка, поймите.

— И понимать не хочу. Вы что же думаете, мы так просто отдадим вас в их лапы?

— Но не сидеть же мне здесь вечно?

— Потерпите. Мы готовим вам переход через границу.

— Не поеду я за границу, — насупился он.

— Надо, Сергей, не упрямьтесь.

— Почему надо? — вспылил Сергей. — Теперь-то я и начинаю жить. Столько дел впереди. Я теперь — как река в полном разливе. Ей-богу, не смейтесь. А вы меня хотите отправить куда-то к черту на кулички. Да я уж лучше здесь буду сидеть, в этой конуре.

— Еще несколько дней — и в этой квартире станет тоже небезопасно, — трезво заметила Соня. — Вы же это прекрасно понимаете.

— Это я, положим, понимаю. Но зачем меня гнать за границу, этого — убейте! — не понимаю.

— Ну, честное слово, — тряхнула своей белокурой головкой Соня, — вас надо уговаривать, как малое дитя. Правительство решило арестовать вас во что бы то ни стало. Нам передали насчет этого самые точные сведения. Значит, вам в ближайшее время активная работа все равно закрыта. Ваша безопасность — не только ваше дело. Это престиж всей партии.

— Что же, я больше не властен над самим собой?

— Стало быть, — подтвердила она. — В этом вопросе я полностью согласна с остальными.