Острее клинка

— Что я вам говорил, — Фонтана, довольный, бесцеремонно похлопал редактора по плечу. — Тридцать франков за каждый номер, так я понимаю?

Он, как верный друг, ни на минуту не забывал интересов Сергея.

— Тридцать франков? — вскинул на него живые глаза Тревес. — Разве мы упоминали о тридцати франках? Двадцать франков. Но мы успеем об этом потолковать. Я потрясен, сеньор Феттер! Вы знали этого Стефановича?

— Да, — Сергей еще не соображал, чем так взволнован издатель газеты.

— Это совершенно по-итальянски! — продолжал бушевать Тревес. — Итальянцы поймут. Вы пишете, что он сам подготовил три тысячи крестьян?

— Да.

— Невероятно! И все разрушил один предатель?

— Я думаю, — сказал Сергей, — из этой затеи все равно ничего бы не вышло.

— Почему? — впился в него Тревес.

— У нас много регулярных войск. Это раз.

— А что — второе?

— Второе относится к революционной этике. Поднять народ на царя во имя самого же царя — на это не пойдет ни один русский революционер.

— Почему?

— Старая «самозванщина», только в новой форме. Мы считаем ее безнравственной.

— Но если бы он победил? Если бы восстание удалось?

— Цели и средства революции должны быть чисты.

— Никогда не соглашусь, — уже спокойно заявил Тревес. — Надо, чтобы вы изменили одно место в своем очерке.

— Какое? — насторожился Сергей.

— Вот это. — И Тревес прочитал о Стефановиче: — «Он задумал план, поразительный по соединению смелости с бесстыдством, грандиозности и практичности — с полной беспринципностью».

— Что же вас не устраивает?

— Я прошу вас убрать «бесстыдство» и «беспринципность».

— Этого как раз убирать и нельзя!

— Но ведь это вредит вашему герою.

— А если это убрать, то будет повреждена правда.

— А нельзя ли выразиться как-нибудь иначе? — покрутил руками Фонтана.

— Нельзя. Я и так пишу об этом в одном лишь месте. Но не сказать об этом нельзя. Иначе профиль Стефановича будет искажен.

— Как вы сказали? Профиль? Сколько же вы хотите дать таких профилей?

Кажется, Тревес понял, что его новый автор кое в чем неуступчив, и решил не нажимать.

— Не обо всех еще можно писать…

— Я понимаю, — кивнул Тревес, — но все же? Мне надо спланировать материал. Прошу вас побольше таких историй, как заговор Стефановича. Договорились?

— Не обещаю, — опять насупился Сергей. — В жизни все происходит гораздо проще и скромнее, чем мы порой воображаем. Больших сенсаций не будет.

— Будет! — взметнулся вновь Тревес. — Это для вас все буднично и просто. А для нас Россия — загадка. Все, что вы напишете в этом духе, — он потряс листочками о Стефановиче, — сенсация.

— Ну, пусть, — вздохнул Сергей, — завтра я напишу о другом революционере. Он ничем не похож на Стефановича. Это мой друг Клеменц. Его арестовали два года назад и сослали в Сибирь. Он не устроил ни одного заговора и никогда бы не повел людей на верную гибель.

— А может быть, его не надо? — осторожно спросил Тревес.

— Вы мне гарантировали независимость, — напомнил Сергей.

— Да, да, — раздраженно согласился Тревес, — пишите, что хотите. Я напечатаю. Но пишите в том же духе, мне нравится ваш слог. Платить я буду поэтому двадцать франков за штуку, — и на нетерпеливое движение Фонтаны повысил голос, — это хорошая плата. Кроме того, у меня есть идея — издать ваши очерки отдельной книгой. Я не обижу вашего друга, сеньор Фонтана. Кстати, где вы так хорошо изучили итальянский?

— В Италии, — пожал плечами Сергей.

— Вы здесь учились?

— Нет, просто девять месяцев изучал классиков.

— Я это сразу почувствовал, — удовлетворенно кивнул Тревес, — в Италию многие приезжают за этим. Вы пишете очень живо. Приносите весь материал, жду.

— А как насчет задатка? — тронул прежнюю тему Фонтана.

— Сначала весь материал! — Издатель тоже мог быть кремнем. Вряд ли он отплачивал за неуступчивость Сергея, просто не привык вникать в финансовые дела своих корреспондентов.

* * *

Фонтана хотел ссудить его небольшой суммой, но Сергей отказался. Работы было на две недели, не такой уж долгий срок; если взять залог из библиотеки и тратить в день сантимов семьдесят — как раз хватит.

Но две недели промелькнули, а он никак не мог кончить; пришлось нести в заклад сюртук, а потом и плед.

Сергей сидел на своем чердаке, как колдун, ночи напролет. Никакая работа еще так его не забирала.

Труднее всего давался ему образ Веры Засулич. Не писать о ней было нельзя, но и писать оказалось невероятно сложно. Ее одну из всех его героев хорошо знали в Европе, но именно она рисовалась там в самом невероятном виде. Одним казалась чуть ли не христианской мученицей, другим — гневной Немезидой, с револьвером в одной руке и красным знаменем в другой. Сергей вспоминал свою сумасшедшую статью, напечатанную после ее выстрела в Трепова, и понимал, что теперь-то должен написать совсем по-другому.