Острее клинка

Сергей машинально перебирал тонкие листки с напечатанным по-итальянски текстом и вспоминал друзей: Димитрия Рогачева, Леонида Шишко, Феликса Волховского, Димитрия Клеменца, Николая Морозова. Они были еще живы, но свидеться всем им вместе, кажется, уже не суждено.

— Что же с ним теперь будет? — спросила Фанни.

— Скорее всего — тюрьма, — ответил Сергей, — к смертной казни его не приговорят. Нет оснований.

— Я боюсь подумать о том, если вдруг арестуют и тебя…

— Почему же меня непременно должны арестовать?

— Если бы ты поехал вместе с ним, тебя бы тоже арестовали.

— Может быть, — рассеянно сказал Сергей, — но это уже не имеет ровно никакого значения.

* * *

До отъезда из Милана он успел обменяться письмами с Верой.

Сразу же, как были отпечатаны первые экземпляры «Подпольной России», он послал книгу в Женеву.

«Милая Верочка! — писал Сергей. — …Напишите, пожалуйста, как понравилось. Ведь вы читаете по-итальянски — хоть со словарем. Уже потратьте денек времени — буду вам очень благодарен за всякое замечание, хотя бы самое резкое.

Затем должен еще попросить вас сказать откровенно, очень ли вы сердитесь на меня за ваш „профиль“ или не очень. Что вы будете сердиться на некоторые места, это я знаю заранее. Но, увы, мне нужно было либо отказаться от своего труда совсем, либо помириться с этой печальной неизбежностью. Но отказаться от него я не хотел: единственная часть моей „Подпольной России“, которую я ценю, это именно „профили“, потому что я все-таки более других знаю этих людей, а мне хотелось хоть что-нибудь сделать, чтобы их образы не совсем утонули в бурлящей пучине русской политической жизни… Почему я думаю, что без меня они могли бы „утонуть“?.. Просто потому, что так сложились обстоятельства. Из действовавших никто, кроме меня, не пишет, не имеет возможности писать и погибнет, по всей вероятности, раньше, чем получит эту возможность…»

Вера ответила очень быстро, очевидно, ее «профиль», то есть очерк о ней, затронул ее за живое.

«…моя „профиль“? — сердито спрашивала она. — Будь я цензором, которому предоставлена власть над вашей книжкой, наверное, вымарала бы ее всю… Но это неприятное впечатление, конечно, не имеет никакого соотношения с достоинствами или недостатками очерка. Опиши меня какой-нибудь гениальнейший писатель так верно, что и верней быть нельзя, мне было бы еще неприятнее, и чем полнее было бы изображение, тем хуже. Этого, я думаю, нельзя даже отнести целиком на счет моей оригинальности; это, мне кажется, чувство довольно распространенное, и на нем основан обычай печатать воспоминания о приятелях только после их смерти».

Сергей огорчился, но от своего отступиться не хотел: «…вы абсолютно ошибаетесь в самой сущности вашего утверждения что воспоминания о людях пишутся только по их смерти… Не только о Гарибальди целая масса воспоминаний… есть, но даже о таком, сравнительно, очень мизерном, как Гамбетта… Вовсе не думаю, что изобразил вас целиком — говорю совершенно чистосердечно. Мне даже было это просто невозможно, потому что, в сущности, я вас вовсе не так близко знаю».

* * *

— Вы явно преувеличиваете некоторые качества своих героев, — вспыльчиво говорила Вера через несколько дней, когда они встретились в Женеве и продолжили спор.

— Преувеличиваю? — прищурился Сергей.

Он был доволен, что она произнесла это слово.

— Да.

— Прекрасно! А если я делаю это нарочно?

— Нарочно? — пожала плечами Вера. — Зачем?

— В Лизогубе я преувеличиваю жертвенность. А в Кропоткине — ораторский дар. А в Клеменце — талант пропагандиста.

— Да, вы правы. Вы всех словно приподняли — и…

Она замялась, Сергей подсказал:

— Приукрасил? Вы это хотели сказать?

— Пожалуй.

— Нет, я никого не приукрасил. А насчет приподнятости вы правы. Нам сейчас многое мешает, глаза наши засорены. Мы заняты мелочами, будничной работой. И Клеменца, и Кропоткина вы знаете как товарищ, близкий человек. Уверены ли вы, что видите их в настоящем свете?

— Уверена.

— Для нынешнего дня. А пройдет время? Все мелочное отомрет, останется только главное.

— А что главное?

— То, что сделал человек для истории.

— Я как-то не чувствую еще себя историческим памятником, — пошутила Вера.

— Да ведь и я не делаю из своих друзей монументы.

* * *

Кое в чем Сергей убедил Веру. Она уже готова была согласиться с тем, что он не идеализирует своих героев, а лишь укрупняет их. У Сергея, несомненно, было чутье угадывать в людях их лучшие черты. Он, наверное, имел право эти черты несколько преувеличивать. Другому Вера этого бы не простила, а что касается до самой себя, то и попросту бы не разрешила. Но Сергей был художник. Это сквозило в каждой строчке его небывалой книги.