Остромов, или Ученик чародея

Неретинский вообразил выступление ста человек на Дворцовой, с коммунистами, с насилием, и вынужден был согласиться: такая акция в самом деле перевернула бы Россию. Говорят — Европа, Европа, а у нас под красными лучами Мая и Октября вон что вызрело. Альбинос был несомненно сумасшедший, но в качестве острого блюда на сегодня годился.

— Что же, — произнес он торжественно, — пойдемте к н а ш и м, я вас представлю и уверен, что ваши идеи найдут если не поддержку, то хотя бы… ох… живейший отклик.

Он ухмыльнулся, не сдержавшись, и нежно подтолкнул Роденса к тяжелой (дуб с медью) двери в гостиную.

Роденс ожидал увидеть что угодно — кружок бомбистов, бородатых чахоточных студентов вокруг стола, солидных профессиональных убийц с наганами в карманах чесучовых пиджаков, даже и канцелярских скромняг, хитро замаскировавших свое истинное занятие. Но полтора десятка полуувядших вечных юношей с накрашенными лицами смутили бы кого угодно. Грим, подумал он, это грим, маскировка. Но зачем эти бонбоньерки? Почему ни одной женщины — положим, понятно; но почему на коленях у пухлого гиганта в кресле развязно сидел длинный бледный подросток, по виду пятнадцатилетний?

— Господа, — возгласил Неретинский, — позвольте вам представить новообращенного. С наилучшей рекомендацией к нам пришел, так сказать, бутон.

На жаргоне ленинградских урнингов это означало дебютанта.

— Бутон, буто-о-он! — пропел бледный юноша с колен гиганта. — Бутончик!

— Располагайтесь, — гостеприимно указал Неретинский на бархатный стул. — Господа, наш новый гость предпочитает коммунистов!

Сначала в гостиной воцарилось почтительное молчание, затем грянул общий хохот. Гнуснее всех тонко хихикал бледный, длинный.

Роденс вскочил. Он начал догадываться.

— Нет, нет, теперь не уйдешь! — басом пропел огромный толстяк, в прошлом конферансье «Бродячей мыши» Суглинов. — Хоровод, господа, хоровод!

Прыгнувший откуда-то сбоку вертлявый малый завязал ему глаза. Послышался грохот сдвигаемой мебели. Роденс потянулся сорвать повязку.

— Нельзя, нельзя! — закричали несколько голосов сразу. — Бутону не полагается! Жмурки, жмурки…

Его мяли, тискали, щекотали. Кто-то уже сдирал с него толстовку. Он махал руками, попадал кулаком во что-то мягкое и вдруг воткнулся в чей-то отвратительный безвольный рот. Жертва взвизгнула. Роденс размахался кулаками направо и налево. На него навалились — и принялись уже не тормошить, а колотить самыми подлыми приемами.

— Господа! — увещевал Неретинский. — Что вы делаете, господа! Он не туда попал, со всеми бывает…

В голосе его, однако, слышалось поощрение.

— Вот тебе коммунисты, — крикнул кто-то. После чего невидимка — видимо, коммунист, — нанес упавшему Роденсу пару столь ощутимых ударов носком ботинка по ребрам, что дыхание будущего диктатора пресеклось, а сознание временно затмилось. Он очухался в подъезде. На улице сыпал мелкий серый дождь. Роденс ощупал себя. Одежда была в полном беспорядке, но самого страшного с ним, кажется, не сделали. В нагрудном кармане лежала незапечатанная записка — тетрадный лист, сложенный вчетверо. Роденс прищурился и прочел три строки бисерным почерком Неретинского: «Любезный Остромов. Мы славно пошалили. Я оценил шутку, но дураков впредь не посылайте».

О-о-о, сквозь зубы простонал Роденс. Значит, все это была проверка и я ее не прошел. Я не подошел им, о боже. Что мне стоило вытерпеть эти идиотские жмурки? Так сломаться на первом же испытании. Вернуться нельзя. К Остромову нельзя. Что же теперь?

Он кое-как привел себя в порядок и по пустому проспекту отправился к ближайшей пивной. Больше, чем когда-либо, ему хотелось убить всех. Сначала коммунистов, а потом всех. Не может быть, чтобы никто во всем городе не разделял этого желания. Он верил, что рано или поздно найдет своих.

И нашел, но не там и не так, как думал.

Глава девятая

1

— Сегодня, — начал Остромов, когда все расселись, — пришло время рассказать вам о Страже порога.

Даня бегло оглядел собравшихся: Левыкин, по обыкновению, записывал, страшно вдавливая лиловый грифель в желтые клетчатые листы. Мурзина выпрямилась на стуле так, чтобы о ней можно было сказать «вся превратилась в слух», и бросала по сторонам взоры — замечают ли прочие, насколько превратилась. Варга осматривалась, ерзала, потом принялась чертить пальцем на скатерти. Поленов отсутствующим взором смотрел в окно, Ломов был спокоен и ясен, изредка кивал, словно учитель излагал его собственные тайные мысли. Пестерева рассеянно протирала очки, потом взялась за вязание, будто оказалась тут случайно и лекция ее не касалась. Мартынов в легком возбуждении постукивал пальцами по столу. Альтергейм близоруко улыбался, глядя не на учителя, а чуть вверх и влево, как бы пытаясь разглядеть, кто ему диктует. Савельева слушала смиренно, она была, видимо, в монашеском периоде. Тамаркина потирала большие красные руки, не зная, чем их занять. Даня покусывал карандаш, собираясь записывать главное, но, по обыкновению, заслушался. Он и так все запоминал.